Растроганный куда сильнее, чем ему хотелось показать остальным, он открыл для Эммы яйцо и надел колечко ей на палец.

– Ну вот. Теперь мы помолвлены, – лучезарно улыбнулся Джонно.

Эмма улыбнулась, глядя на кольцо, а потом подняла сияющие глазенки на него:

– Можно посидеть у тебя на коленках?

– Конечно! – Он наклонился и прошептал ей на ухо: – Но если ты намочишь трусики, то помолвка считается разорванной.

Она засмеялась, устроилась у него на коленях и принялась играть со своим колечком.

– Сначала моя жена, а теперь и моя дочь, – заметил Брайан.

– Ты мог бы начать волноваться, если бы у тебя был сын. – Стиви выпалил эту фразу с такой же легкостью, с какой опрокинул в себя стаканчик. И тут же пожалел о ней. – Извини, – пробормотал он, когда в комнате воцарилось молчание, – это похмелье, оно всегда приводит меня в гнусное расположение духа.

Но тут раздался стук в дверь, и Джонно лениво пожал плечами:

– Ну, надевай свою знаменитую улыбку, сынок. Шоу начинается.

Джонно был зол, но умело скрывал это, когда молодой бородатый репортер уселся рядом с ним.

«Они понятия не имеют, что это такое», – горячился он внутри себя. Ни один из них, за исключением Брайана, который ходил с ним в школу и был его другом. Его обзывали по-всякому – педиком, киской, голубым. Слова ранили его куда сильнее, чем избиения, которым он иногда подвергался. Джонно знал, что лицо его куда чаще превращалось бы в кровавую кашу, если бы не кулаки Брайана и его верность их дружбе.

Их потянуло друг к другу, двух десятилетних мальчишек, чьи отцы были запойными пьяницами. На востоке Лондона нищета не считалась чем-то исключительным, там всегда в избытке было хулиганов и бандитов, готовых сломать руку ради нескольких жалких пенни. Из этого для них с Брайаном был один выход – музыка.

Элвис, Чак Берри, «Мадди Уотерс». Все деньги, что им удавалось заработать или украсть, они спускали на эти драгоценные сорокапятки. В двенадцать лет они сочинили свою первую песню – довольно-таки убогую, как припомнил сейчас Джонно: детские стишки в три аккорда. Этот незамысловатый ритм они лихо отбивали на своей раздолбанной гитаре, которую выменяли на пинту джина, принадлежавшего отцу Брайана, за что Брайану досталась жестокая трепка. Но они впервые сочинили свою музыку, какой бы она ни была!

Джонно стукнуло почти шестнадцать, когда он отдал себе отчет, к какому полу его тянет. Он страдал, плакал, с исступлением совокуплялся с любой попавшейся под руку девчонкой, чтобы повернуть судьбу вспять. Но все было напрасно – пот, слезы и секс не изменили его.

В конце концов именно Брайан помог ему принять себя таким, какой он есть. Однажды вечером они выпивали в подвале дома Брайана. На сей раз Джонно стащил виски у своего папаши. Под зловоние мусора и огонь свечи они передавали друг другу бутылку. В видавшем виды портативном проигрывателе надрывался Рой Орбисон, выводя свою «Только одиночество». Признание Джонно сопровождалось пьяными слезами и дикими угрозами покончить с собой.

– Я – никто, и останусь никем. Живу, как недорезанная свинья. – Он приложился к бутылке с виски. – Мой старик провонял всю комнату, а мать скулит и жалуется, но ничего не делает, чтобы изменить хоть что-либо. Сестра – на панели, а малого уже дважды арестовывали в этом месяце.

– Мы сами должны выбраться отсюда, – с пьяной философичностью заявил Брайан. Прикрыв глаза, он слушал Орбисона. Брайан хотел научиться петь, как Рой, с такой же потусторонней меланхолией. – Мы сами должны изменить свою судьбу, Джонно. И мы сделаем это!

– Изменить. Я ничего не смогу изменить. Разве что убью себя. Может, так и сделаю. Может, так будет лучше, и все на этом кончится.

– Что ты несешь, черт тебя подери! – Брайан порылся в смятой пачке «Пэлл Мэлл» и выудил одну сигарету.

– Я голубой. – Джонно уронил голову на скрещенные руки и заплакал.

– Голубой? – Брайан помедлил, не донеся зажженную спичку до сигареты. – Да ладно тебе, Джонно. Не гони.

– Говорю тебе, я – голубой. – Повысив голос, он поднял залитое слезами и полное отчаяния лицо на Брайана. – Мне нравятся мальчики. Я гребаный вшивый педик.

Хотя тот был потрясен, но спиртное сделало его восприимчивым и смягчило шок.

– Уверен?

– Да разве я бы заикнулся об этом, если бы не был уверен? С Алисой Риджуэй у меня получилось только потому, что я думал о ее брате.

«Вот же гадство», – чертыхнулся Брайан, но удержал своим мысли при себе. Они дружили вот уже больше шести лет, стояли друг за друга горой, врали и изворачивались как могли, чтобы помочь друг другу, делились самыми сокровенными мечтами и секретами.

Брайан зажег новую спичку, прикурил и задумался.

– Знаешь, что я тебе скажу. Если уж ты такой, то ничего тут не поделаешь. И резать себе вены не из-за чего.

– Ты-то не голубой, – с неопределенной интонацией откликнулся Джонно.

– Нет.

Он отчаянно надеялся, что нет, и поклялся доказать это себе в течение следующих недель на любой девчонке, которую сумеет уговорить раздвинуть ноги. Нет, никакой он не голубой, сказал он себе. Сексуальная акробатика, которую он испытал с Джейн Палмер, была отличным свидетельством его предпочтений. От одной только мысли о ней у него началось шевеление в паху, и он уселся поудобнее. Сейчас не самое лучшее время, чтобы возбуждаться. Надо было поразмыслить над проблемой Джонно.

– Многие люди – голубые, – начал Брайан. – Писатели, художники и все прочие. Мы с тобой – музыканты, так что отнесись к этому как к проявлению твоей творческой личности.

– Дерьмо собачье! – пробормотал Джонно, но носом хлюпать перестал.

– Может быть, – не стал отрицать Брайан, – но это лучше, чем перерезать себе вены. Иначе мне придется искать себе нового партнера.

Криво улыбнувшись, Джонно вновь потянулся за бутылкой.

– Значит, мы остаемся партнерами? – с надеждой в голосе несмело спросил он.

– Конечно. – Брайан протянул ему сигарету. – До тех пор, пока я не начну возбуждать и заводить тебя.

Больше они к этой теме не возвращались.

Когда Джонно заводил себе очередного любовника, то старался делать это с соблюдением приличий и ни с кем не заговаривал об этом. В группе его сексуальные предпочтения были известны, но ради сохранения тайны личной жизни и по настоянию Пита Джонно строил из себя гетеросексуального жеребца. Что изрядно забавляло его.

Были, конечно, во всем этом и свои минусы, но он не хотел думать о них, пока те не вставали перед ним ясно и зримо. Вот как сейчас, когда, качая на коленях «голубоглазку», он невольно признался себе, что у него никогда не будет своих детей.

Посмотрев, как Брайан обнимает Бев, он ощутил безысходность. Глубокую и всеохватывающую. Единственный мужчина, которого он по-настоящему любит, никогда не ответит ему взаимностью.

Нью-Йорк потряс и ошеломил Эмму. После позднего завтрака, когда Брайан побаловал ее клубничным джемом с пирожными, она была отдана на попечение Бев. Впрочем, теперь это ее ничуть не беспокоило. А вечером по телевизору будут показывать папу, и он пообещал ей, что отведет ее туда, где делают эти самые телевизионные передачи.

Тем временем они с Бев раскатывали по городу в большом белом автомобиле. Эмму смешили светлый парик и большие солнцезащитные очки, которые носила Бев. Поначалу та оставалась серьезной и даже напряженной, но мало-помалу восторженное расположение духа Эммы передалось и ей. Эмме нравилось смотреть, как спешат по тротуарам прохожие, толкаясь и обгоняя друг друга, как под рев клаксонов они толпой пересекают перекрестки. Здесь были женщины в коротких юбках и на высоких каблуках, прически «паж» которых оставались при этом неподвижными, словно вырубленными из камня. Были и те, кто предпочитал джинсы и сандалии, и роскошные гривы водопадом ниспадали им на спину. На углах стояли торговцы, продающие хот-доги, прохладительные напитки и мороженое, которое наперебой расхватывали пешеходы, ведь за стенками прохладного кокона лимузина было жуткое пекло. В окружающей атмосфере царило нервное возбуждение, которого Эмма не понимала, но оно нравилось ей.