- Ты, царевич Пётр, не сердись, что невесту не показываем. Чего волноваться? Ты её видел. Сейчас она ещё краше стала. А наше условие таково: увидишь ты её завтра и мы поведём вас в храм. Там обручим вас, и вы расстанетесь, пока невеста возрастать будет: отроковица же. А как придёт время, так и обвенчаем. Теперь мы слушаем. Говори своё слово.

Пётр для бодрости выпил вина. В шестнадцать лет можно всё выложить одним духом.

- К обручению готов. Ждать венчания - тоже. Да наберусь терпения. Но вот моя, а прежде всего батюшкина просьба, и вы, родители невесты, моего батюшку должны понять. Он стар и болен и просит привезти невесту в Болгарию. Отпустите Марию со мной, милосердные родители. Будет она там подрастать на правах сестры, речь нашу познает, обычаи, нравы. И чтобы обрела она за эти годы новую родину, а не тянулась по весне к отчему гнезду. Прошу вас!

- Разумно всё это, батюшка? - спросил Христофор отца.

- Истинно разумно. Так давно поступают в некоторых европейских странах. Нам с этим тоже надо смириться. Спросите, однако, мою внучку. Сама-то она как?

- Так завтра и спросим, - ответил Христофор.

Багрянородный тоже думал о текущем сватовстве.

Он уже присмотрелся к характеру царевича Петра. Умён и мягкосердечен. Амбиций нет, не в батюшку, а, поди, в матушку. Но твёрдость уже просматривается. На своём постоять умеет. Убедил же отца, предостерёг от ссоры с соседом. Ну, как не пойти навстречу столь обстоятельному будущему царю? И Багрянородный сказал своё слово:

- Я присоединяюсь к просьбе царевича Петра. Отпустите и благословите Марию на подрастание в царской семье. И хотелось бы нам с супругой побывать на вашей свадьбе. А если понадобится, считай так, царевич Пётр, что мы с Еленой будем заглазными посажёными отцом и матерью. А теперь чарой с вином закрепим этот сговор.

И зазвенели золотые кубки. Судьба Марии Лакапин была решена.

Время показало, что её супружество было счастливым. Когда кубки отзвенели, Багрянородный встал из-за стола, велел всем продолжать трапезу, сам с Еленой позвал с собой старцев Афиногена и Дорофея и увёл их в свои покои. Он волновался. Ему предстояла беседа с теми, кто видел его деда, жил с ним рядом, разговаривал, работал, может быть, соперничал на скачках, знал до той поры, пока тот по воле случая не оказался во дворце Магнавр. Чтобы из беседы ничего не утерялось, Константин велел прислать двух скорописцев, которые служили в посольском комитете у Тавриона.

Сидели два старца за столом вместе с Багрянородным и Еленой. Стол был накрыт празднично: в вазах фрукты, виноград, на блюдах дичь, рыба, в кубках вино, чтобы беседа текла оживлённее. Багрянородный не понукал старцев к разговору. А они как выпили по кубку крепкого виноградного вина, так и повели речь между собой, забыв о слушателях:

- Ты, Афиноген, должен помнить, как мы с тобой впервые встретились с Василием-наездником, этаким божественно красивым. Он тогда со своим скакуном пришёл. А тот скакун на одра был похож!

- Горбоносый да пегий! Как не помнить, - зачастил Афиноген. - Ко мне же он к первому подошёл. На Николая Чудотворца ликом похожий. А краше-то его я отродясь никого не видел. Плечи в жердь распахнулись. «Ты, - говорит, - меня сегодня к скачкам допусти». И жеребца по горбатому носу гладит.

- С огненными глазами, - вмешался Дорофей.

- Вот-вот. «Я, - говорит, - всех обгоню. Моему жеребцу нет равных».

Не рассмотрел я как следует жеребца-то, съязвил Василию: «Разве что к хвосту последней кобылы привязать».

- Напрасно ты его, Афиноген, поджёг. Как он взъярился! Вскочил на коня без седла и по конному двору помчался. Кричит: «Я самому епарху покажусь!» А я глянул на коня-то и удивился. Видом-то неказистый, горбоносый, шея длинная, тонкая. Да поджарый, как гончий пёс. И норов, словно пар из ноздрей вырывается.

- Так ведь велел епарх Амвросий взять Василия в наездники: дескать, пусть перед кобылицами красуется. А он им всем потом свой зад показывал, как на скачки пустили…

Слушая Афиногена и Дорофея, Елена и Константин то улыбались, то смеялись. И было отчего: высвечивался перед ними лихой крестьянский парень. Умён, красив, отчаянно смел. Сказать нельзя, что нет у него силы покорить окружающих. И по рассказу дедов выходило, что через полгода службы на гипподроме, наблюдая за господами, сам все повадки перенял, в городское платье оделся, неузнаваем стал увалень деревенский.

- Щёголем заделался, - засмеялся Афиноген. - С той поры горожане и горожанки толпами стекались на гипподром: одни на его скачки полюбоваться, другие - наездником Василием… Тут-то по осени и приехал в Адрианополь на скачки сам божественный император Михаил[26].

- Ох, и любитель был до скачек гулёна Михаил, - снова вмешался Дорофей. - Ему столы с яствами и вином на гипподроме накрывали. Любил повеселиться. Он шёл вначале на конный двор и лошадей, приготовленных к скачкам, осматривал. Там, как я помню, и заметил Василия-наездника.

- Ты того не видел, Дорофей, как император повёл Василия к себе за стол, не слышал, как сказал ему: «Победишь сегодня в скачках, быть тебе наездником в императорских конюшнях». - «Рад такой чести, постараюсь, Божественный», - ответил Василий. «Так выпей за удачу», - велел император. «Ан нет, перед скачками даже лошадям пить вредно», - ответил Василий.

- И победил. Да как! - перебил Дорофей. - На три корпуса обошёл лучшего арабского скакуна македонский жеребец Василия. Вот чудеса-то когда наступили!

- Выходит, что увёз император моего деда в Константинополь? - спросил Багрянородный.

Посерьёзнели деды, и Афиноген весомо сказал:

- На роду у него было написано так. Знамение видели над его домом сельчане: сидел Василий Македонянин на царском троне и корона сверкала на его голове. А увезти-то увёз Василия император Михаил - так ведь себе на поруху. Василий-то в Константинополе небо всем затмил своими подвигами.

Как понял Константин, старцы поведали ему все, что знали о его деде, что накопилось в воображении. Но Багрянородному показалось, что жизнь Василия превращена ими в миф, притом в героический. Они обоготворили своего героя и придумали многое из того, чего не было на самом деле. Но Багрянородный всё простил им, всё принял к сердцу. Лишь значительно позже он узнал, что тот период жизни Василия Македонянина был совсем иным - суровым и подчас жестоким. Тем не менее в своём сердце Багрянородный сохранил рассказ старцев Афиногена и Дорофея таким, каким его записали скорописцы. Но Багрянородный ещё раз понял, что ему необходимо увидеть самому, в какой обстановке жил его дед. Он должен побывать в селении, где вырос дед, в конюшнях, где тот работал, на гипподроме, где участвовал в скачках. Он должен уловить запахи всего того, что окружало деда Василия.

Проводив старцев на отдых, Багрянородный и Елена ещё долго сидели за столом, пересказывая всё услышанное, и картины прошлого деда Василия становились сочнее.

Но минувший день остался в памяти Елены и Константина не только приятной беседой со старцами Афиногеном и Дорофеем. Как ни хотели они не вспоминать неприятное, но громовый крик какого-то недруга Багрянородного: «Даёшь императора Лакапина!» - напоминал им о себе. Супруги вспомнили об этом крике в одно мгновение, независимо друг от друга. Эти три слова высветились перед ними в первые же минуты молчания, и возникла необходимость поговорить об этом, сделать какие-то выводы. Почему это вдруг кому-то захотелось увидеть на троне Лакапина? И чем византийцам неугоден он, Багрянородный?

В шестнадцать лет пылкое воображение видит в пламени свечи вселенский пожар. Но блистающий умом Багрянородный сумел отмести в сторону всякую горячность и подумать здраво о том, как совместить крик одинокого глашатая с реальной жизнью империи. Багрянородный и Лакапин - кто они для державы? Первый - Богом данный император. Он получил от отца трон в наследство. Это высшее законное право быть главой империи. «Ты вознесён на трон Богом. Подданные принимают тебя по Божьему велению». А второй - Лакапин?