И, всё же, Христофор Чинаров надеялся, что зять одумается, остепенится, поймет надежность и пользу настоящего дела, примет из его рук процветающее хозяйство, станет опорой семьи, продолжателем родового промысла.
Но не тут-то было.
В азарте политических игр зятек стал заметно припадать на левую ножку, проявлять симпатии к большевикам, а те ведь были недалече — всего лишь за пограничной рекой. Хуже того: муж дочери повздорил с цензурой, с всесильной и всеведущей Сигуранцей, чуть не угодил за решетку, едва не оказался на скамье подсудимых. И, в итоге, драпанул за кордон, сделался эмигрантом. Зацепился в Париже, а мало ль там таких молодцов?..
Увы, этот удар оказался не последним для Христофора Чинарова.
Анна, покуковав некий срок ни вдовой, ни мужней женой, собрала чемоданы, прихватила дареный к свадьбе фарфор, отправилась вслед за муженьком туда же, на Елисейские поля. Увезла с собою крохотную Тамару, любимицу деда, имевшую за черноту волос домашнее ласковое прозвище — Жук.
Старик Чинаров был так взбешен этим поступком, так разгневан, что больше не хотел и слышать о непутевом зяте, о непослушной дочери, о чернявой внучке.
И в том, скажем прямо, было спасение его сердцу.
Потому что он загоревал бы еще круче, кабы узнал, что сталось там, в далеком Париже, с родными ему людьми.
Что там, под сенью Эйфелевой башни, они сделались бездомными, безработными, голодными, нищими, отверженными… Что они сделались там едва ль не клошарами, не лаццароне, а этими, как их, которым нечего терять, кроме своих цепей… а, да, пролетариями всех стран!
От них добра не жди.
Однако визит Евсевия Рекемчука в советское консульство оказался не бесплодным.
Ему предложили работу в редакции только что открывшейся газеты, которая называлась «Парижский вестник». Газета выходила на русском языке, взывала к массам отчаявшихся эмигрантов и, по мнению французской полиции, издавалась на деньги, которые поступали на счета Полпредства СССР в Париже прямо из Москвы.
В «Парижском вестнике» Рекемчуку поручили заведовать отделом балканской политики. Уж он-то знал, что там творится, на Балканах: Татарбунары и тому подобное…
Ему посоветовали подписывать свои статьи псевдонимом, и он выбрал не слишком броский: Иванов.
Не знаю, подсказало ли ему чутье, что эта журналистская работенка, о которой он так светло мечтал, пробираясь в Париж из Аккермана, а потом орудуя шваброй в вагонном отстойнике Сен-Лазара, — что она может иметь свою специфику.
Утренник
Девочка росла. Пора и в школу.
Уж не знаю, какой блажью было продиктовано решение родителей определить Тамару в монастырскую школу в Версале. Но, надо думать, им показалось, что в эти шальные времена, тем более в чужой стране, ребенку следует дать воспитание построже.
И девочка тотчас почувствовала себя несчастной.
Она плохо владела французским, а русский язык в Версале тогда еще не был в ходу. Кроме того, монастырская школа — что естественно — была католической. Тамару же крестили в православии.
В воспоминаниях «Мои годы в танце», напечатанных (и написанных) на английском, Тамара обозначила это словом orthodox, как принято в западном лексическом обиходе.
И я вспомнил, что в зарубежных визовых анкетах отца, которые мне довелось видеть, он вписывал в графу о вероисповедании точно такой же ответ: Orthodox.
«… Мы молились с утра до вечера, а в перерывах лущили горох, — пишет Тамара. — Радость приносили только воскресенья, когда приезжали родители и вели меня в парк большого замка в Версале. Отец рассказывал мне о Людовиках, о величии власти, о великолепии королевского двора. Мама привозила булочки и пирожки, фрукты и сладости…»
В рукописном, более пространном тексте этих воспоминаний, Добавляется, что кроме живописания пышности версальского Двора, шалостей маркизы Помпадур, мадам дю Барри, королевы Марии-Антуанетты, — отец рассказывал и о бриошах, которые беднякам советовали есть вместо хлеба, о Бастилии, о революции, о якобинцах, о жутком изобретении профессора анатомии Гильотена. Мать девочки сердилась на него за это, нервничала.
Настоятельница монастырской школы просила родителей не баловать ребенка сладостями. Вновь и вновь заводила речь о том, что девочке следует перейти в истинную веру, то есть в католичество, иначе она всю жизнь будет ощущать себя грешницей.
Мать отвечала на это непреклонным «нет».
То есть, она излагала свои доводы более пространно, но, поскольку Анна тоже плохо владела французским, дочери впоследствии пришлось приложить немало усилий, чтобы передать на английском своеобразие этих речей.
Нам же понадобится изобразить то же самое по-русски.
Итак, Анна отвечала матери-настоятельнице: «Я — ортодокс, вся семья — ортодокс, Тамара — тоже ортодокс, никаких изменений, Тамара не католичка, тут вообще слишком много церкви, Тамара останется как есть или уйдет совсем вон…»
Странное событие ускорило развязку.
Однажды учениц привели в монастырскую часовню. И там они увидели монашенку, лежащую ничком на полу, с руками, раскинутыми крестом. Она была накрыта черным покрывалом, на котором тоже был белый крест. Младшим девочкам дали корзинки с цветочными лепестками, и в то время, как старшие пели псалмы, младшенькие ходили вокруг распростертого тела и бросали на него лепестки… На ночь было велено молиться за спасение ее души. Живой, отлетевшей?.:
Потрясенная девочка проплакала всю ночь.
Но это имело результат неожиданный.
В очередную воскресную встречу Тамара объявила отцу и матери, что приняла решение стать монахиней.
Вероятно, мечта о пострижении не совпадала с планами родителей в отношении единственного чада.
Девочку забрали из монастыря, отдали в обычную светскую школу, что располагалась невдали от дома.
Теперь по воскресеньям отец старался приобщить Тамару к тем развлечениям, которые естественны для ее возраста и которых она была лишена в Версале.
Однажды он повел ее в цирк Медрано.
По арене, вздымая вихри опилок, носились лошади. На них скакали джигиты в бараньих папахах и казакинах с гозырями, в мягких сапогах со шпорами. Они выделывали чудеса: мчались в галопе, стоя в седлах в полный рост; зависали в стременах и мели арену башлыками; жонглировали обнаженными клинками, палили в купол из маузеров и карабинов…
Девочка была в восторге.
Вероятно, именно там, в цирке Медрано, в ее детской головке угнездилось представление о том, что ее папа был на войне кавалеристом, что он служил в «эскадроне смерти» и, вообще, что он родился в горах Кавказа и — как же она не догадалась раньше? — потому назвал свою дочь именем грузинской царицы Тамары…
Опять легенда.
В другой раз он повел ее на Елисейские поля смотреть Русский балет.
Она запомнила бесконечный ряд ступенек, по которым они поднимались, из чего можно предположить, что места были на галерке.
В утреннике шел одноактный балет «Сильфиды».
«Я перенеслась в мир мечты, — вспоминала впоследствии Тамара. — Декорации изображали деревья в лунном свете. Романтическая музыка Шопена. Сильфиды скользили по сцене, появляясь и исчезая… Их движения были легки. Это было идеальным сочетанием музыки и движений, красоты линий.
Внутренний восторг переполнял меня. Хотелось плакать от потрясения, которое я испытала.
Даже в перерыве я всё не могла спуститься с небес на землю.
И любимый шоколад „эскимо“, которым угостил меня отец, был съеден мгновенно…»
А после антракта началось представление, которое не только предопределило судьбу маленькой девочки по прозвищу Жук, но и — об этом тоже следует сказать непременно! — во многом повлияло и на судьбу ее отца.
Это был одноактный балет «Петрушка», поставленный Михаилом Фокиным на музыку Игоря Стравинского.
