И страх, обуявший меня в пещере при виде святых мощей, вдруг сам собой улетучился. Я даже обрадовался, возликовал душою, приняв это простое объяснение: что нету никаких мощей, а есть лишь хитрая подделка.

Что смерти нету вообще, и ею лишь пугают тех, кто от безделья, среди бела дня, ходит со свечей по подземельям…

На дворе сияло солнце.

И тучи воронья носились каруселью вокруг крестов.

Нам еще предстояло ехать на «Линкольнах» в Пущу Водицу, показывать гостям другие достопримечательности Киева.

Развалясь на заднем диване машины, рядом с мамой, я был настолько благодушен, так упоен впечатлениями, что позабыл убрать ладошку из створа распахнутой дверцы.

А отец с силой захлопнул ее.

Наверное, я был какое-то время в обмороке, потому что, очнувшись, увидел, что наш «Линкольн» уже одинок, а другой пропал из виду, что мы мчимся не к Пуще Водице, а совсем в другую сторону.

Кисть руки, обрызганная кровью, синела и пухла прямо на глазах. Она уже не столько болела, сколько немела, будто бы вовсе отделяясь от меня.

Лицо мамы, сидевшей рядом, было каменным.

Отец сидел впереди, рядом с шофером, не оборачиваясь. Но я всё равно увидел, что он смертельно бледен.

Я потянулся к его плечу, выжал сквозь слёзы подобие улыбочки: да что вы, товарищи, так расстроились из-за сущего пустяка? А мне нисколечко даже и не больно, я ничего не чувствую… И никто ни в чем не виноват, кроме меня самого, дурака: надо было убрать ладошку, а я зазевался…

Но я не высказал вслух этих слов.

Потому что моя детская несмышленная душа вдруг почуяла, что пришла беда. Нет-нет, не от прибитых пальцев — они заживут, их вылечат.

А та кромешная беда, от которой уже нет и не будет спасу.

Актовый зал киевского Института инженеров гражданской авиации был набит под завязку, ни одного свободного места.

Даже зная накал страстей, вызревших к лету девяностого — последнему лету в канун революционных перемен, — я не мог себе представить, что столько людей придет и приедет на Шулявку для того лишь, чтобы выслушать — вживую — рассказ о том, что они уже видели недавно на экранах своих телевизоров: молодчиков в черных рубахах, перепоясанных портупеями, лезущих на сцену в таком же людном зале; черно-желтые хоругви, вдруг, как по команде, взметнувшиеся над рядами; мрачную личность, орущую в мегафон: «Теперь мы будем хозяевами страны!..»

Да, я был там. Видел всё это своими глазами.

Я знал, чего от меня ждут.

Но мне казалось еще более важным, чтобы люди, собравшиеся в этом зале, осознали главное: ведь то был не первый подобный случай! Были и другие, но они не попали на экраны телевизоров, не просочились на газетные полосы.

Я хотел, чтобы они поняли: в стране есть силы, притом весьма влиятельные, которые готовы в момент политического напряга дать волю самой черной нечисти, накопившейся в подполье.

А может быть, именно они эту нечисть и вскармливали, и пестовали в подпольях, дожидаясь урочного часа.

Но тогда ничто еще не предвещало катаклизмов. Тишь да благодать. Смиренье чувств, парение умов. Застой, одним словом.

Мы договорились встретиться у часовенки, воздвигнутой в память героев Плевны у Ильинских ворот.

Тогда это место встреч считалось еще вполне приличным, лишь позже его облюбовали для своих тусовок столичные геи и, с присущим им остроумием, назвали «Гей, славяне!»

Вообще, этот московский перекресток в наибольшей, пожалуй, степени оказался затронутым волной обратных переименований: улице Куйбышева вернули название Ильинки, улица Разина опять стала Варваркой, улица Богдана Хмельницкого — Маросейкой, площадь Ногина окрестили Славянской площадью, проезд Серова — Лубянским проездом, Китайский проезд — Китайгородским…

И в том было предвестье дальнейших перемен.

Может быть, именно поэтому тот рядовой будний день — 20 апреля 1982 года — сподобился быть отмеченным удивительными событиями.

Но для нас это был обычный вторник — день творческих семинаров в Литературном институте, который мы решили посвятить очередной прогулке по Москве.

Итак, я поднимался по аллее сквера от стен Китай-города к памятнику героям Плевны.

Был обеденный час, и я обратил внимание на прогуливающихся старцев в длиннополых пальто, в черных шляпах и каракулевых, уже не по сезону, шапках пирожком.

Это были мамонты, номенклатурные бонзы из нависших над сквером зданий Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, вышедшие на несколько минут из своих кабинетов подышать свежим воздухом. Я невольно обратил внимание на совершенно одинаковое выражение их лиц: озадаченность, растерянность, иногда — хмурая решимость.

Вот навстречу мне топает крупный мамонт — Геннадий Федорович Сизов, председатель Центральной Ревизионной комиссии КПСС. Мы с ним мельком знакомы и раскланиваемся на ходу. Он тоже сумрачен.

А вон и мои ребята, собравшиеся стайкой у островерхой часовенки. Девушки уже в ярких по-весеннему пальтецах, а молодые люди в легких курточках, с непокрытыми головами, хвастают здоровьем, радуются припекающему солнцу.

Мне навстречу бежит Лена Бажина. Назвал бы ее златокудрой валькирией, но это слишком отдавало бы германской мифологией, а у нее, пермячки, действительно копна светлых кудрей, но глаза обладают такой светлой радужкой, что едва отличима от белков — живое напоминание о легендарной белоглазой чуди.

— Александр Евсеевич, — задыхаясь от бега и волнения, обращается она ко мне, — это правда, что Брежнев умер?..

Я останавливаюсь. Рот, растянутый в улыбке, остается открытым.

Мгновенно осеняет догадка: ах, вот оно что! вот почему эти цековские мамонты в шляпах и пирожках, шаркающие по аллеям, так хмуры, так растеряны, так озабочены…

Нет, не может быть. То есть, совсем даже наоборот!

Ведь если бы на самом деле что-то случилось, они бы сейчас не разгуливали по скверам, а висели бы на телефонах, на «вертушках», стояли бы на растопыренных ушах в вышестоящих кабинетах.

Нет и нет, по всем признакам — нет!

— Нет, — уверенно отвечаю я студентке. — Это неправда. Он болен, отсюда и слухи…

— А говорят…

Говорили всякое. И основания для подобных разговоров были.

Три недели назад я шел по Ленинскому проспекту, близ его пересечения с Ломоносовским, и обратил внимание на нервную суету милиции, которой раньше, прямо скажем, не наблюдалось при возвращении главы государства из его поездок, с Внуковского аэродрома.

Через короткие промежутки улицы стояли постовые с рациями. Регулировщики то перепускали пешеходов, то свистели, запрещая переход. На огромный скорости проносились черные «Волги», проверяя состояние трассы.

Вообще-то никаких вопросов не возникало: было ясно, что из Ташкента возвращается Брежнев, где он совершал свой любимый ритуал — вручал орден республике Узбекистан и, что гораздо важнее, произнес речь, призывающую к ослаблению длительного конфликта с Китаем.

Но тревога висела в воздухе…

Опять на большой скорости промчалась «Волга» с мерцающими красными и желтыми фарами. А за нею — два лимузина ЗИЛ-114, рядом, впритирку.

В ближней к тротуару машине я ничего особенного не заметил (и, кажется, она была пуста, лишь водитель), а во втором лимузине, который мчался вдоль разделительной полосы, сидели гориллы из охраны, мордами к окнам, загораживая собою то, что внутри машины.

В вечерней телепрограмме «Время» сообщили о возвращении генсека из Ташкента, перечислили встречающих, но не было ни телевизионных кадров, ни даже фотографий.

Зарубежные радиостанции сообщили, что Брежнев прямо с самолета доставлен в больницу…

Постепенно становились известными подробности.

В Ташкенте Брежнев захотел пообщаться с народом. В огромном цехе авиационного завода устроили митинг. Сколотили трибуну, на которую с трудом, опираясь на плечи свиты, взобрался генсек. В ту самую минуту, когда он, запинаясь, едва шевеля губами, начал читать по бумажке речь, в цехе громыхнуло со страшной силой: лопнула магистраль сжатого воздуха, выбух сменился пронзительным свистом, как от падающей авиабомбы… Люди в панике заметались по цеху.