Как видим, краткое имя «Стась» использовалось не только в разведывательной работе.
Мама обиходно называла мужа Стасик, Стась. В приведенном письме это имя приобретает звательную форму — Стасюр. Может быть, по созвучию с тем домашним именем, которым называли меня: Тюрик, Тюр.
Себя же мама именует Ли. И это надо понимать, как интимное напоминание мужу о том, что так он любил обращаться к ней — и что она, любя, приняла это.
Упомянутые в письме «Ляля с детишками», как нетрудно догадаться, это харьковчане с Малиновской улицы — Лидия Павловна, жена Пушки, со старшим сыном Юрием (Куркой) и младшим Колей (Никуськой).
Они приехали отдохнуть у моря, на даче под Одессой, которая, как явствует из письма, была предоставлена от отцовской службы. С нее-то и пытались турнуть до срока разнежившееся многолюдное семейство…
Всё это прочитывается в открытом тексте.
А есть ли еще и закрытый, спрятанный? Да, конечно. И она лишь по наивности могла предполагать, что ее подтексты не будут разгаданы теми людьми, которым, по служебной обязанности, положено читать эти письма еще до того, как они попадут к адресату.
«…писать о чем хочется — не могу, а писать о погоде и не интересно и никому не надо»; «…Меня страшно удручает твое состояние и вообще твое положение, или вернее наше»; «…дальше такое существование бессмысленно… Не знаю, имеем ли мы право быть немного счастливы? А хочется. Но пока только тяжело…»; «Живем еще на даче, и это единственное наше утешение, хоть воздуха вдоволь и им пользоваться разрешается…»
Особое раздражение цензоров должны были вызвать ее догадки о том, что, вероятно, не все письма доходят по адресу: «…почему ты не получаешь моих писем, меня прямо удивляет. Правда, я послала только три, но и те ты мог получить…» На всякий случай, она исхитряется нумеровать свои послания: «4-е письмо…»
Такое строптивое поведение, уже само по себе предполагало меру пресечения.
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
НАЧ ИНО ГПУ УССР
ИНО ОГПУ препровождает последнее письмо к известному Вам «Кирееву» от его жены. Письмо нами не послано по назначению, т. к. содержание его не может не отразиться на работоспособности «Киреева». Просьба принять соответствующие меры к тому, чтобы письма к «Кирееву» не носили изложения «столь тяжких условий жизни его семьи» т. к. подобные письма мы вынуждены будем не пропускать.
Одновременно просим урегулировать вопрос в отношении соответствующей поддержки семье «Киреева».
Замнач ИНО ГПУ (Горб)
Помнач V отд (Кулинич)
Вот теперь наш человек в Берлине (или где он пребывал в эту пору?) мог работать совершенно спокойно.
Так была ли вообще встреча Штирлица с женой?
Ведь когда-то, раньше или позже, она должна была всё-таки состояться?
Да, была. Да, состоялась.
В 1990-м, в том самом году, когда я (еще не зная — что найду, а что потеряю) зарылся в архивные документы на Владимирской улице в Киеве, автор «Семнадцати мгновений весны» Юлиан Семенов издал в Москве книгу, завершающую цикл его романов, посвященных Максиму Максимовичу Исаеву, Юстасу, Максу фон Штирлицу.
Новый роман назывался «Отчаяние».
Насколько могу судить, он не снискал у читательской аудитории той популярности, что выпала первым книгам этой серии. И опять-таки, насколько я осведомлен, эта книга не нашла своего продюсера, своего режиссера, не пробилась на экран, хотя бы домашний.
А жаль.
Потому что в числе ее персонажей — Сталин и Берия, Маленков и Ворошилов, Жданов и Хрущев, Вознесенский и Кузнецов; и прежний нарком внутренних дел Ежов, который, оказывается, мнил себя преемником Гитлера; и новый министр того же ведомства Абакумов, тоже расстрелянный, но уже после войны; и Рюмин, состряпавший пресловутое «дело врачей», и сами эти «врачи-убийцы» — Виноградов, Шимелиович, Этингер…
Но, разумеется, наибольший интерес представляют знакомые и полюбившиеся нам герои семеновской эпопеи.
Встретятся ли они друг с другом? Каковы они к этой поре? Ведь время не минует и их…
На обложке романа «Отчаяние» мы видим столь узнаваемое лицо актера Тихонова, играющего Штирлица в «Семнадцати мгновеньях весны»: это лицо изборождено страдальческими морщинами, темные волосы тронуты сединой. Зато на лацкане его пиджака сияет золотая звезда Героя Советского Союза — сбылась брежневская мечта!..
Но до этого счастья еще нужно дожить.
Погрузимся в чтение.
«…Назавтра на допрос не вызвали; днем вывели на прогулку, предупредив, что за переговоры с другими арестованными он будет посажен в карцер, — полное молчание, любой шепот фиксируется.
И снова ударило по сердцу, когда он, вышагивая по замкнутому дворику, услышал бой часов кремлевской башни, совсем рядом, сотня метров, полтысячи — всё равно рядом.
А ведь я у себя дома, подумал он. Я на Лубянке, где же еще?! Я там, откуда уехал к Блюхеру в Читу в двадцать первом, я там, где последний раз был у Дзержинского…»
И там же, на Лубянке, произойдет его долгожданная встреча с женой, которую он не видел двадцать три года.
Его сопровождает связник… то бишь, следователь, которого зовут Сергеем Сергеевичем.
«…Исаев почувствовал, как ослабли ноги и остановилось сердце, когда в камере, куда его ввели, он увидел Сашеньку, сидевшую на табурете.
Это была не Сашенька, а седая женщина с морщинистым серым лицом и высохшими руками; только глаза были ее — огромные, серые, мудрые, скорбные, любящие…
— Садитесь на вторую табуретку, — сказал Сергей Сергеевич. — Друг к другу не подходить, если ослушаетесь, прервем свиданье. Я оставляю вас наедине, но глазок камеры открыт постоянно, за нарушение будет отвечать Гаврилина — три дня карцера.
И, по-солдатски развернувшись на каблуках, Сергей Сергеевич вышел из камеры…»
Она расскажет ему на этом свиданьи о судьбе их сына Александра:
«Наш Сашенька пропал без вести… Санечка пропал в Праге, в последний день войны…»
Расскажет о себе самой:
«Так вот, когда мне сказали, что вы погибли, а Санечка пропал без вести, я рухнула… Я запила, Максимушка… Я сделалась алкоголичкой… Да, да, настоящей алкоголичкой… И меня положили в клинику… И меня спас доктор Гелиович… А когда меня выписали, он переехал ко мне на Фрунзенскую… Он был прописан у своей тетушки, а забрали его у меня на квартире…»
Автор фиксирует состояние своего героя, слушающего исповедь жены.
«…Зачем я не умею плакать, горестно подумал Исаев, как счастливы те, кто может дать волю слезам; от инфаркта чаще всего умирают улыбчивые люди».
Но сам Юлиан Семенов умер не от инфаркта, а после инсульта, через два года после выхода в свет романа «Отчаяние».
Вижу перебор цитат в этой главе, но без них — никак нельзя. Может быть, в следующей главе я отмолю этот грех незамутненной беллетристичностью текста.
Прятки
Он был где-то за тридевять земель, а мы жили в Киеве.
Иногда мама вела меня обедать в «Континенталь», в тот зал с серебряным потолком и лилиями в воде фонтана, который был мне уже знаком.
Ведь пребывая по долгу службы за тридевять земель, мой отец оставался директором этой интуристовской гостиницы и, стало быть, нас с мамой, как членов семьи, вполне могли накормить чем-нибудь вкусненьким либо со скидкой, либо вовсе задаром.
Я допускаю также, что маме иногда надоедало сидение дома, в четырех стенах, готовка на кухонном примусе. Нужно учесть и то, что наш семейный кошелек бывал иногда пуст.
В этих стесненных обстоятельствах не было лучшего выхода, чем скромный обед в «Континентале».
