Я тоже почувствовал себя в схожей ситуации.
Что вот мне случайно — то есть с превеликим трудом, смертельным риском, — досталась совершенно секретная архивная папка, серозеленая, как сукно вермахтовской шинели. И у меня в запасе есть всего лишь несколько минут, каких-то семнадцать мгновений на то, чтобы всё переворошить, прочесть торопливым взглядом, запечатлеть в памяти, как на пленке шпионской микроскопической фотокамеры — щелк, щелк, — или, выражаясь уже языком компьютерного века, моментально отсканировать эти архивные листы, один за другим — чик, чик, — всё сложить обратно, как было, запереть в бронированном сейфе — на ключ, на код, — тенью выскользнуть за дверь, унося ноги, унося тайну…
Конечно, в реальности эта процедура была бы не столь картинной.
И, всё же, я сознавал, что сперва нужно всё перелопатить в темпе — страницу за страницей, от начала до конца, — прикинуть полный объем информации, вычленить главное, не упустить деталей, а уж потом — блокнот и ручка…
Всему этому отнюдь не помогало волнение, сжимавшее горло.
Нач. ИНО ГПУ
тов. ТРИЛИССЕРУ
По рекомендации тов. Аусема, к нам явился приехавший из Франции РЕКЕМЧУК Евсевий Тимофеевич, использовавшийся тов. Аусемом в Париже. Кроме того Рекемчук сотрудничал в «Парижском вестнике» под псевдонимом «Иванов». Так как Рекемчук является румынским подданным и имеет обширные связи в политических кругах Румынии, мы намереваемся использовать его по закордонной работе в Румынии.
При этом просим срочно проверить и сообщить нам данные, как о личности РЕКЕМЧУКА, так и о его деятельности в Париже…
Будучи в Румынии, РЕКЕМЧУК сумеет периодически выезжать в Константинополь, Прагу и Вену…
Как интересно! Нужно будет вернуться к этому документу. А пока…
По коридору приближались шаги. Нет, они не проследовали мимо, а задержались как раз у двери кабинета — в щели под дверью отчетливо обозначились две тени. Они были нерешительны, топтались на месте, будто бы раздумывая… ноги раздумывали? но так это выглядело…
Сейчас ключ полезет в ячейку. Я, замерев, следил за тенями.
Рука, как бы сама собой, потянулась к карману. Но, потоптавшись еще несколько секунд, ноги вдруг двинулись в ту сторону, откуда пришли. Световая полоска под дверью очистилась.
Я облегченно вздохнул. Щелк, щелк… Перевернул страницу.
С анкетного листа, из квадратика, похожего на окошко тюремной двери, куда суют миску с баландой, на меня смотрел отец.
Я узнал это лицо, хотя не видел его с детских лет — с той самой поры, когда приезжал к нему на побывку в Киев. И даже на фотографиях не видел позже, ведь они пропали, сгинули, все до одной, как сгинул он сам.
Однажды подросший сын Андрей спросил меня:
— Папа, а как он выглядел — твой отец, мой дед? Вот я ношу его фамилию, но даже не знаю, каким он был… прадеда на фотке видел, а деда нет.
Я напрягся, пытаясь вспомнить, но лишь беспомощно развел руками.
— Ну, хоть примерно… на кого, скажем, из киноактеров он был похож?
— На Алена Делона, — сказал я.
Мальчик расхохотался.
Я взглянул на него удивленно, даже обиженно. Что тут смешного?
Он поспешил объяснить:
— Есть такой анекдот: «Папа, тебе никто не говорил, что ты похож на Алена Делона?» — «Нет». — «Меня это не удивляет…»
Я подхихикнул вежливо.
Теперь я всматривался в лицо, появившееся в квадратике анкетного листа, как в окошке тюремной камеры.
Он был острижен наголо. Исчезли темные пряди волос, смягчавшие абрис головы, исчезли интеллигентные залысины, уши стояли торчком, острые, как у меня — хоть в чем-то я на него похож, — и карие глаза, обычно хранившие в глубине усмешку, тут были остры, колючи. Они отнюдь не просили пощады, но и не сулили ее никому… Решительно сжатые губы.
Он был в белой рубашке, в каких выводят на эшафот. Почти на всех фотографиях, какие остались — я увижу их позже, — и на той, где он фехтует со мною на рапирах в одесском дворике, — он всегда в белоснежной рубашке. Может быть, как боевой офицер, он не терпел пиджаков…
Так что же — он и взаправду на этой фотографии сидит за решеткой, в камере смертников?
Нет, это — еще тридцатый год. Он готовится к очередной ходке за кордон. Очередной псевдоним: на сей раз — Сергей Владимирович Раковицкий… а были еще Киреев, Миртов, Анри Дюран, Гайяр, Васильев, Стась…
Не скажу, чтобы мне очень нравилась эта фотография с наголо остриженной головой. Изменивший ради конспирации внешность, изменивший имя и фамилию, не говоря уже о профессии, — он был мне скорее чужд, нежели близок, я хотел бы видеть его иным… Но что поделаешь, если других фотографий нету, если не осталось вообще никаких?
Что я предъявлю сыну, вдруг заинтересовавшемуся дедом?
Моя рука воровато ощупывала ящик письменного стола. А что, если он не заперт? Там могут быть ножницы, их держат обычно в ближнем ящике, чтобы всегда были под рукой… Итак, я достаю ножницы — и аккуратненько: чик-чик. Уголок анкетного листа вместе с заветной фотографией оказывается в моем кармане… а если спросят, скажу, что так и было.
Кстати, в своем письме на имя председателя Комитета госбезопасности я просил: нельзя ли получить хотя бы копии фотографий, имеющихся в его личном деле? И это как бы подразумевало, что не откажусь и от подлинника…
Обернув кисть носовым платком (так полагалось в фильмах про шпионов), прикоснулся к ручке левого ящика.
Резкий звонок телефона заставил вздрогнуть. Еще звонок, еще…
Снять трубку? Но ведь этим я тотчас обнаружу себя. Нельзя, ни в коем случае… Ну, а если звонят именно мне? Если у них ко Мне есть вопросы? Тогда, не ответив на звонок, я как бы обозначу свое исчезновение. Будто бы я сделал ноги вместе с секретной папкой…
— Алло. Слушаю.
В трубке несколько секунд длилось молчание. Затем басовитый голос произнес с оттенком назидания:
— Пожалуйста, не снимайте больше трубку.
Мне показалось, что это был голос генерала, который час назад беседовал со мною на втором этаже.
Так это он же только что подходил к двери?.. Вряд ли. Слишком много чести для меня. Мало ли у него холуев.
А вот отвечать на телефонные звонки, находясь в чужом кабинете, действительно, не гоже. Ведь это, всё-таки, не Собес. Тут идет оперативная работа… Всё, старик! Хватит корчить из себя Джеймса Бонда!
Я перевернул страницу.
«…Наиболее удобным местом будущего пребывания „Киреева“ мыслится Варшава, где он мог бы осесть в качестве комиссионера, участника одного из кинопредприятий или совладельца антикварной торговли. Переброска „Киреева“ в Варшаву может быть произведена следующим путем: из Одессы он в составе команды одного из пароходов направляется в Константинополь, где сходит на берег и использует имеющийся у него старый паспорт румынского подданного с выездной турецкой визой — получает у австрийского консула визу на въезд в Вену. В Вене он получает другой какой-либо паспорт, дающий ему возможность использовать знание французского в качестве родного языка, предположительно швейцарский или французский, и по этому паспорту получает визу на въезд в Польшу…»
Они называют это легендой.
Да я и сам в недавнем послании товарищу Крючкову употребил этот специфический термин: «…Я допускаю, что некоторые данные его личности и биографии являются „легендой“». И еще раз: «…сыновний долг повелевает знать правду, сделать всё возможное, чтобы снять покров безвестности и „легенды“ с личности отца».
Слыхал, даже читал (стыдно признаться, сколько времени было отдано подобному чтиву!), что этим делом — сочинением «легенд» разведчикам, идущим на дело, засылаемым в чужой стан, — что этим делом занимаются специальные люди, тому обученные, умеющие слить воедино реальность и вымысел в одном сюжете.
