Совпадение?

Я ошалело листаю страницы книги, которую читал и раньше. Но лишь теперь, после поездки в Киев, после всего, что мне открылось в архивных документах, я будто бы прочитываю ее впервые, дивясь череде совпадений…

Может быть, я не первый читатель, не первый писатель, которому дали возможность ознакомиться с содержимым серо-зеленой папки? А?

Но тотчас я одергиваю себя. Роняю на стол перо. Отодвигаю рывком и книгу, и блокнот.

Роман о Штирлице, фильм о нем — будь у него хоть дюжина реальных прототипов — существуют постольку, поскольку этот разведчик участвовал в войне. Он был в Берлине, когда война началась, и был в Берлине, когда война шла к концу.

Рихарда Зорге убили, но он успел передать в Кремль донесение, где была названа роковая дата: двадцать первое июня сорок первого года. На день не сошлось.

А моего отца расстреляли в тридцать седьмом, за четыре года до этого.

Ехал троллейбусом, «пятнашкой», из Литературного института домой.

На Пречистенке вошла дама, уже в летах, села на скамеечку у двери — знать, близок путь.

Я не стал разглядывать ее с головы до ног, зная безмолвный стариковский уговор: не обращать внимания на некоторую нашу вольность в одежде, на тот разнобой, что, вроде бы, придает человеку вид спортивный, легкий, а на самом деле прикрывает нужду — не во что одеться, всё уже старенькое, как и мы сами, побывало и в химчистках, и в стирке. Сумка на плече, тоже будто спортивная, однако функции у нее хозяйственные: сложить продукты, закупленные в магазине. Одним словом — кошелка.

Но это так — лишь беглый взгляд, чтоб не смутить человека непрошенным вниманием.

Мы уже привыкли не пялиться, не узнавать друг дружку, а уж если узнал — то не поднимать по этому поводу суеты и шума.

Поскольку среди пассажиров этих центровых троллейбусов очень часто оказывались лица, которые еще совсем недавно были известны всем: узнаваемые, почитаемые, обожаемые лица.

Актеры академических театров, звезды киноэкрана, дивы оперетты, всемирно известные балерины, музыканты, художники…

Да и писательская братия в этих дневных троллейбусах попадалась нередко. Тут причины невнимания либо демонстративного отчуждения были иные: застарелые обиды, склоки; зависть, пережившая успех; памятливая ненависть политического свойства.

Но сегодня, в этот час — слава богу, — никаких писателей, кроме меня, в «пятнашке» не было, а меня кто теперь знает, кто читает?..

Я глядел в окошко и, мысленно, строил обобщения.

Да, мы и раньше не брезговали трамваем, автобусом, охотно ездили на метро — даже те, у кого были собственные «Волги», «Жигули», — лень ковыряться в гараже, ругаться с постовыми гаишниками, торчать в пробках, хотя какие же это были пробки, так, недоразумения…

Мы охотно пользовались общественным транспортом, поскольку это ничуть не унижало нас. Нам даже нравилось — быть как все! В том не было тогда классового признака, знака бедности.

А теперь, ежась от сквозняка из двери, мы сидим себе у окошек и смотрим, как мчатся по Пречистенке — обгоняя друг друга, нагло подрезая троллейбус, — «Мерседесы» и «Лексусы», за рулями которых восседают недавние фарцовщики, воры, бандюки, вдруг заделавшиеся хозяевами жизни, хозяевами страны.

Мы прячем глаза друг от друга еще и потому, что знаем свою вину: это мы сделали их хозяевами жизни.

И нечего оправдываться, нечего лепетать, что мы хотели вовсе не этого, а лишь мечтали о глотке свободы, о свободе своего вдохновенного творчества.

Мы получили свое, а они свое.

Нечего кукситься.

Я даже любуюсь тем, как величаво и гордо восседают на истертых кожаных сиденьях троллейбуса недавние властители дум, недавние кумиры сердец. Как высоко и твердо держат они подбородки. Как смелы их взгляды. Как иногда их губы трогает благодарная улыбка — это когда их узнают, когда им кланяются совершенно незнакомые люди.

— Дом ученых, — провозглашает голос радиодиктора. — Следующая остановка — Академия художеств…

Дама с сумкой, та самая, что села в троллейбус на Пречистенке, поднялась со своего места и двинулась к выходу.

Попутно, мельком, она взглянула на меня — может быть, учуяла, что я обозвал ее кошелкой, — и прошла мимо.

Я увидел ее лицо, ее глаза.

Это длилось всего лишь секунду. Не десять, не семнадцать мгновений, а одну секунду, одно мгновенье.

Где же я видел эти глаза, серо-голубые, прозрачные, такие беззащитные, но, вместе с тем, и поразительно твердые, не смаргивающие, не роняющие слез?

Где я видел это лицо, такое открытое и, вместе с тем, такое кроткое, в ореоле светлых подстриженных волос?

Может, окликнуть ее, спросить, как нынче принято: женщина, это что за остановка? — и опознать по голосу.

Но, помнится, в фильме, где я ее видел, она тоже была безмолвна, не произнесла ни слова, только смотрела, смотрела…

Да и опоздал я с вопросами: она уже сошла со ступенек на асфальт, зашагала довольно бодро, взметнув на плечо ремень своей кошелки.

Дверь содвинулась. Троллейбус тронулся.

— Следующая остановка — Зубовская площадь…

И тут я вспомнил.

Это была жена Штирлица. Как же фамилия актрисы, которая сыграла ее в одном-единственном и то немом эпизоде? Забыл… Она не очень известна в киношных кругах, редко появлялась на экранах, вероятно — всё отдала театру, сцене… Как же ее зовут? Ведь об этой ее роли судачили не меньше, чем о самом Тихонове, игравшем Штирлица…

Вспомнил: эту актрису звали Элеонорой Шашковой, именно так.

А что, если это не она?

Теперь перед моими глазами, уже сами собой, прокручивались кадры знаменитого эпизода.

В маленьком берлинском ресторане появляется жена Штирлица, которую зовут Сашенькой — лишь однажды мы увидим ее в фильме.

Ее сопровождает наш человек, изображающий ихнего.

Они садятся за столик. Поодаль от другого столика, за которым чадит сигаретой безмерно усталый и чем-то подавленный завсегдатай — советский разведчик Юстас, он же Максим Исаев, известный тут как Макс фон Штирлиц.

Спутник жены, извинившись, отходит к стойке буфета, заказывает по чашке кофе, себе отдельно — рюмку коньяку. Озабоченно поглядывает на часы: времени для свидания — в обрез, лишь несколько минут.

Идет фонограмма: проникновенная и печальная музыка Микаэла Таривердиева.

Жена Штирлица, наконец, перехватывает взгляд мужа.

Он каменеет от неожиданности, но ни вскриком, ни жестом не выдает своего волнения. Шевельнешься — и засекут, и тогда всем капут…

Они смотрят в глаза друг другу.

Как давно, как долго они не были рядом. Как отчаянно истосковались, лишь во сне видя родные черты. Дни, месяцы, годы — не то, что без ласки, но и без участливого взгляда. А ведь есть еще и обычные, повседневные тяготы жизни, преодолевать которые лучше бы вместе, но и этого они лишены.

А каких трудов, какого риска стоило организовать хотя бы эту встречу!

Наш человек у буфетной стойки, ее спутник, смотрит на часы. Просит буфетчика нацедить еще рюмку, чтобы не выдать своего напряга.

Двое любящих людей, через весь зал, смотрят в глаза друг другу.

Сколько тоски, сколько душевной муки в этих взглядах!..

Наконец, спутник у буфетной стойки принимает решение: пора.

Возвращается к столику, берет даму под руку, ведет ее к двери.

И всё.

На протяжении эпизода герои не проронят ни слова. Лишь взгляды — глаза в глаза. И музыка Микаэла Таривердиева.

Как в том безмолвном, немом кино, где снималась когда-то моя молодая мама.

Только глаза.

И еще — музыка, которую играет на стареньком пианино тапер, поглядывая на экран.

Нет даже закадрового текста, хотя, вообще, в этом фильме голос за кадром звучит довольно часто и объясняет многое.

Да, конечно, это единственно правильное режиссерское решение. И я рукоплещу ему — тоже безмолвно, мысленно.