Сёстры оживились. Андрей смотрел строго, на лице мачехи Ульяны застыла уже почти вдовья скорбь.

Княжич Иван в своей изложнице молился до самого рассвета, упрашивая Спасителя и Матерь Божию, впадая в отчаяние, обливаясь слезами.

Пробудившись, снова затеплил свечку перед кивотом, спустился на колени, опять стал страстно молиться.

Просунулся в изложницу постельничий боярин, сказал негромко:

   — Княжич, батюшка кличет.

Отец лежал в прежнем положении, выглядел всё так же прискорбно. Около него сидела на краешке постели младшая Машенька.

   — Ты не бойся, тятя, — услышал княжич её голосок.

   — Я не боюсь никого, доченька.

   — Никого-никого?

   — Никого. Кроме Бога.

   — А Бога, значит, боишься?

   — Бога я люблю.

   — И боишься?

   — И боюсь.

   — А я тебя люблю и боюсь.

Иван слушал беспечную болтовню сестрёнки, которая ещё не видела смерти, не знала, что такое умереть. Ещё не знала она, что в жизни идёт всё кем-то заведённым чередом. Родятся люди для радостей и страданий, для борьбы и трудов и после кратковременного пребывания на земле уходят к пращурам. И есть какая-то могущественная сила, повелевающая всем и всеми. Эта сила заставляет ночные звёзды и луну то светить, то занавешиваться тучами. И даже само солнце послушно этой силе — взойдёт утром, обойдёт небо и сгинет в преисподней, чтобы после ночи снова светить людям и животным, и растениям, и всем тварям земным. А люди же не могут ни звёздами, ни солнцем повелевать, они беспомощны перед грозой, перед дождём и морозом... Перед вешним половодьем!.. Болезни, голод, зараза, приход иноплеменников и иноверцев — всё-всё напоминает человеку о его ничтожестве.

   — Эко, сын, как повзрослел-то ты за время поездки! — не поворачивая головы, проговорил Иван Данилович. — Гоже ли съездил?

   — Тять, я уйду? — соскочила на пол Машенька.

   — Иди-иди. Так, значит, и не добыли серебра?

   — Только часть. Владыка Василий из своей архиерейской казны отделил.

Иван Данилович медленно перекрестился бледной худой рукой.

   — Да, владыка не мог подвести, истинно, что соль земли эти люди... Вот и я, раб недостойный, в их сонм зачислен, схиму я, Ванюша, принял, как чернец Ананий предстану перед Господом в одеждах серафимских.

Княжич уж присутствовал раньше при том, как принимают схиму больные люди, знал, что это — совершенное отчуждение от мира для соединения со Христом, что, приняв предсмертное причастие, дав себя постричь, помазать и одеть в монашеские одеяния, человек переходит в мир иной под другим именем и без прежних грехов. Это было понятно и хорошо, когда касалось людей чужих, но отца, великого князя, воспринять чернецом Ананием было никак невозможно. Иван заплакал, упал на колени.

Отец не успокаивал, словно не слышал рыданий сына. Говорил, словно бы для себя:

   — Уходит, уходит жизнь... Не удержать. — Помолчал недолго. Иван вскинул голову: жив ли? — Нет, не хочется удерживать. Не идти же против воли Господа? — Он снова забылся, потом снова усилился голосом: — Сёма-то где же?

   — Едет он, батюшка, едет.

   — Оставляю вас... Время-то какое... Не было ещё такого на нашей земле... Может статься, и не будет столь тяжкого. А я ухожу. Как же это? Не всё я сделал, что обязан был.

Иван с опозданием вспомнил наставление лекаря-араба, стал крепиться, удерживать слёзы. И отец будто бы повеселел:

   — Знаешь, Ваня, что мне приснилось нынче? Вспомнишь на Страшном Суде — второй раз помрёшь. Будто на погосте я. Плиты каменные поднимаются, гробы встают, и из них скелеты выходят. Меня не видят, спорят меж собой, размахивают руками, гремят костяшками, которые раньше пальцами были. Иные — поверишь ли? — смеются, иные как бы в задумчивости, а иные пьют из большущих ковшей мёда. Вещий, знать, сон, зовут меня к себе, знать.

Иван уже не сомневался, что так оно и есть, что уже не на что надеяться, но спросил с наигранной бодростью:

   — А сон, батюшка, цветной был?

   — Ага, цветной. Кости белые, а одежды на иных скелетах пестрядные.

   — Лекарь-араб говорил, что, если увидишь сон цветной, значит, выздоравливаешь.

   — Верно? Так говорил лекарь? — словно бы обнадёжился отец, но тут же и откинул голову, безжизненно смежив веки.

А после полудня ему стало совсем плохо, он потерял сознание.

Вечером поздно княжич Иван снова зашёл, спросил:

   — Как батюшка?

Лекари молча переглянулись, а ответил митрополит Феогност:

   — Всё в руках Божиих. Молись, княжич, а отчаиваться грех.

Иван вышел из дворца на Боровицкий мыс. В воздухе не было весенней свежести — сырость и мрак.

Потрескивание свечей. Запах ладана.

На закрытых выпуклых веках отца фиолетовый оттенок.

Безвозвратная отчуждённость от всего, что вокруг него. Он нерушимо спокоен и тих.

Жёлто-серое лицо уже обращено к чему-то невидимому и недоступному тем, кто остался и сейчас стоит вокруг каменной раки в скорбном молчании.

   — Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков.

Священники и диаконы в траурных ризах. Монахи в чёрных рясах и клобуках.

   — Миром Господу помолимся...

Негромкое стройное пение, скорбно-умилённое моление.

А он в прежней отрешённости. Одеревеневшие желтоватые руки, в скрюченных пальцах тепло мерцающие восковые свечи.

   — Ещё молимся об упокоении души раба Твоего Ивана...

Его бесцветные губы плотно сжаты.

— ...И простися ему всякому согрешению, вольному же и невольному.

Княжич Иван никак не мог примириться с мыслью, что отца больше нет. Когда повезли его на санях в колоде к собору Архангела Михаила, Ивану всё блазнилось, что сейчас встанет он и спросит строго: «Куда это вы меня повезли?»

Не встал. Не спросил. Только вздрагивала на неровностях пути его одетая в монашеский апостольник голова, словно кивала согласно: да, да, сюда меня везите, для себя и для всего княжеского рода возвёл я эту каменную усыпальницу.

Ещё не закрыта каменная рака. Тяжёлая крышка поставлена у стены. Последнее прощание.

Сдержанный плач родных.

Тягостное молчание князей и бояр, церковных иерархов. О чём думают они? Все ли одинаково переживают утрату?

Не прост был Иван Данилович, и не каждому уму объять его жизнь. Для одних был он первым истинным хозяином на Руси, другие же видели в нём врага земли Русской. Не далее как вчера нечаянно подслушал Иван разговор приехавших на похороны рязанских знатных бояр.

   — Тишина была при Иване-то Даниловиче на Русской земле, — промолвил один, второй ответил в лад ему:

   — И на погосте тишина...

Вот они оба с постными лицами стоят у входа в собор. Не дано им знать, как не знает это и княжич Иван, что спорить о покойном Иване Даниловиче будут люди очень долго. Противоречивые, взаимоисключающие суждения высказываться будут и шесть с половиной веков спустя, потому что явил собой Иван Калита первый росток человека с русским национальным мировосприятием. Оно — ив непрестанном сознании греха своего, и в постоянной готовности к покаянию, и в непреходящем желании делать добро, и в жертвенности за други своя, И в жажде земного бытия, и в страхе Божьем перед неизбежной кончиной.

Был он жесток? Вероломен? И вопросы такие задавать нечего тем, кто знает, как он привёл татар в Тверь, как разорил Ростов, где великой княгиней была его родная дочь. Но от желания ли делать зло поступал он так? Ведь каждому ведомо, что был Иван Данилович очень богомольным и нищелюбивым христианином, имел горячее влечение к справедливости. Мудрость ли, сверхчутьё ли подсказали ему, что открыто выступать против Орды, как это сделали тверяне, преждевременно и гибельно не только для одного княжества, но для всей Русской земли? Верил ли, что по достоинству оценят потомки его усилия по собиранию Русской земли, которая не обрела ещё облика своего, не определила границ своих, не установила и порядка жизненного? Хаос той жизни Иван Данилович устранить ещё не имел возможности, но он понимал его, искал средство выходить из трудных, порой, казалось бы, безвыходных положений. Он не мирился со злом — нет! Он искал выход к добру — да, искал! И его ли то вина, что суровые обстоятельства вынуждали его порой к поступкам противосовестным?