Дорога до Великого Новгорода неближняя, особенно по зимней непогоде. Как ни считай, но лошадь, запряжённая в сани, при одной кормёжке может рысью одолеть в день десять — двенадцать межевых вёрст, а значит, на всю дорогу надо класть не меньше седмицы. Так и считали, но тут бывший татарский мурза Чет, а нынче православный христианин Захарий, состоящий на службе московского великого князя, заявил, что можно уложиться в пять дней. Оказалось, что он не только в степи имел свою сакму, но и в Залесской земле. Раньше шли всегда, минуя Тверь и Торжок, реже через Волок Ламский, Холм, Старицу. А Чет уверял, что дорога мимо Белого Городка и Бежецка, хоть и кружной кажется, однако скорее из-за мелколесья и неглубоких оврагов.

Поверили ему и решили взять с собой — и провожатым, и толмачом, коли приведётся встретиться с татарами.

По-русски Чет говорил всё понятнее с каждым днём, объяснял великокняжеским боярам, с коими ему чаще всего приходилось общаться:

   — Хатунь-то мой — руссий, все по её калякам.

   — Но трудно всё же привыкать к чужой речи?

   — Зачем трудна? Зачем чужой? Свой! Где татарский слов была, туды руссий нада баять, и якши!

Мурза — это князь, если в русское сословие переводить. На положении служилого князя Чет и находился в Москве, но так уж как-то сложилось, что к нему без особого почтения относились не только князья и бояре, но даже и дворяне с челядью позволяли себе подначки да шуточки, впрочем вполне добродушные. И звали всё чаще Чётом, а не Захарием. Батюшка из села Семчинского обвенчал его с дочерью мелкопоместного подмосковного боярина, в усадьбе которого Чет и поселился на правах совладельца (он не с пустыми руками притёк в Москву). Супругу свою звал то хатуней, то боярыней, что служило тоже поводом для балагурства.

   — Чет, давно у нас баяно, что жена не боярыня, а ты баешь на инак?

   — Как не боярыня? Такой большой боярынь! Сама пять без двох раз кажный ден водой полоскает себя и мене велит морд и рук так. А так куды как карош хатуня, — доверчиво выкладывал Чет.

Потешались над ним бояре и холопы, и кто бы поверил, кабы сказали им, что, став московским подданным, положит он начало большому русскому роду Годуновых, что, сделавшись ревностным христианином, Чет навеки прославит своё имя основанием Ипатьевского православного монастыря на Волге!

А в той поездке в Новгород, согласившись стать проводником, трясся Чет в седле впереди княжеского поезда, словно простой вершник. За ним сразу три лошади, запряжённые гусем, везли княжеский возок, за которым тянулись сани с провизией, а заключали обоз заводные лошади и дружинники, верхоконные и в санях.

После нескольких оттепельных дней снова резко похолодало, дороги покрылись настом, деревья заиндевели так, что иные тонкие берёзки склонялись чуть не до земли. Чет пригибался к седлу, но всё равно порой сшибал куржу, которая осыпалась и выбеливала его с головой, как и его караковую мохноногую лошадь.

Мороз усиливался, пушистая куржа начала обращаться в ожеледь, Чет сбивал её саблей, превращая в ледяное крошево.

Крытый возок, ie котором ехали Семён и Иван, был снаружи обтянут кожей, а внутри обит рытым бархатом. Но холод всё равно давал о себе знать, проникал в возок через неплотно подходившие, окованные серебряными полосками дверцы. Братья кутались в бобровые шубы, прятали ноги под полстью из шкуры большого бурого медведя.

Снаружи доносились всхрапывания лошадей, отрывистые окрики возниц да скрип полозьев.

   — Не разрешил мне отец взять с собой Чижа и Щегла, — обронил Иван.

Семён не отозвался, будто задремал.

   — Какой-то неласковый стал отец, как мыслишь?

   — А когда он с нами, с детьми, ласков-то был, вспомни? — ответил Семён, не открывая глаз.

   — Но отчего, Сёма?

   — Сам в детстве не знал родительской ласки. Дед Данила умер, когда отцу нашему было всего два года, рано и матушка его, наша бабка Васса, покинула свет. Отец рос сиротой, и благодарить Бога надо, что выжил всё-таки: братья-то его все, кроме старшего Юрия, в малых летах померли — и Александр, и Борис, и Афанасий.

   — А дядя Юрий получил великое княжение из-за того, что женился на сестре хана Узбека? На Кончаке-то?..

   — Мне хан ничего про это не говорил, — отшутился Семён. — Женитьба, оно конечно... Батюшка и тебя оженить решил.

   — На ком? — вспыхнул Иван.

   — На Феодосье.

   — Кто это? Вот ещё! Феодосья какая-то! Не желаю! — Иван укутался покрепче. Всё уж решили за него. Феодосию, вишь ты, нашли.

   — Дочь князя Дмитрия Брянского, он сейчас наместником в Новгороде, и мы с тобой должны его отозвать.

   — Да на кой она мне! Я на Шурочке Вельяминовой, может, женюсь. А на этой решительно не желаю! Может, эта твоя Феодосья и не красивая вовсе.

   — Э-э, брат! Даже если хромая да косая, женишься. Радуйся, если не перестарок... Ну, ладно, ладно, перестарком быть не может, скорее напротив — малолетка. Ты, может, думаешь, что я выбирал себе в жёны литвинку Айгусту? Для дела государского красой и младостью своей пожертвовал. (Иван покосился из шубы на брата: смеётся, что ль, он над ним?) До этого Гедимин покровительствовал тверским князьям, а теперь нам стал. Бабы-то, они существа нужные, чтобы родниться через них, с кем надо.

   — Как это?

   — Новгород со Псковом самоволие выказывают, верховодить норовят, а как женился я по батюшкиному разумению, они и попритихли на время. И всех трёх наших сестёр батюшка выгодно сосватал...

   — А мне какая выгода на дочке наместника жениться? — серчал Иван.

   — Пока мы его не отозвали, пускай поможет нам серебро получить с новгородцев.

   — Да-а? Так вот зачем отец и меня с тобой послал! — Иван почувствовал себя обманутым и обиженным. — А если не получим серебра? Я всё равно женюсь на хромой и горбатой?

   — Да нет, — рассмеялся Семён. — Ты женишься, только когда Дмитрий станет князем в Брянске. А если не станет, то разговор так и останется разговором.

Встали на берегу небольшой речки Яхромы. В лучах закатного солнца на ветвях ивняка ярко тлели угольки красногрудых снегирей. Они сидели озябшие, нахохлившиеся, грустно насвистывали: «Жу-у-уть, жу-у-уть...»

Иван в одиночестве прошёл на занесённый снегом взлобок, подставил ветру мокрое от слёз лицо.

Новгород открылся ещё вёрст за пять смутно очерченными в снежной дымке тяжёлыми шеломами церковных куполов, башнями и теремами жилых построек.

Семён уже бывал здесь по поручению отца, а Иван увидел Святую Софию впервые и был изумлён.

   — Какая же, выходит дело, наша Москва низенькая, — сказал с обидой.

   — Ништо, Ванюша, Рим тоже был низеньким, а теперь ему полмира кланяется. Киев — матерь городов русских, а нынче лежит в развалинах, в которых, как рассказывают, волки рыскают. Новгород — колыбель Рюрика, начало русской государственности, но остался на обочине, от всех зависит, всех боится. Москва же наша, правильно отец говорит, самая сильная сила на Руси, столица, зря ли владыка митрополичью кафедру к нам перенёс?

Умом Иван это понимал, но сердце огорчалось. И казалось несбыточным, что и в Москве когда-нибудь будут такие неприступные стены со стрельницами, огромные соборы с могучими каменными звонницами.

Внутренняя крепость в Москве называется Кремлем, потому что — и это с малых лет знал Иван — выстроена из кремля. На месте бора на Боровицком мысу сначала встала церковь Спаса на Бору, а затем и саму крепость построили из кремля — очень плотной и крепкой, пропитанной смолой древесины. В Новгороде, как и во Владимире, последний оплот города, защищаемый детьми боярскими, называется Детинцем, и само это слово Ивану нравилось тоже больше, нежели Кремль.