— Андрейка, любишь драться?

   — А то!

   — Но я ведь тебя больно бью?

   — Так и я тебя бью!

Незаметно стало расти между ними отчуждение. Они ведь не знали, что ссору легче разжечь, чем погасить и простить друг другу.

Только миновали устье мутноводной Камы, как отвалила от левого берега большая, двенадцативёсельная лодия и пошла наперерез каравану.

   — Татары! — сказал обречённо Семён.

Он был готов к встрече, уж припас загодя серебро и рухлядь ордынской страже. А чтобы те не подумали, будто русский караван хотел мимо промызнуть, велел всем резко развернуть лодии к булгарскому пристанищу. Сам город Булгары[57] был не виден — он стоял в шести вёрстах от берега на притоке Волги, крохотной речке Утке.

Золотая Орда захватила волжский путь, начиная с городов Волжской Булгарии — древнего, некогда богатого и сильного царства, а теперь такого же, как Русь, улусника и данника татарского хана.

Много съезжается разных купцов в Москву, но чтобы такое множество и такая пестрота, как тут, никогда не бывает. Кого здесь только нет — монголы и греки, арабы и жидовины, армяне и фряги, персы и хорезмийцы. И русских много: с Низа везут соль да икру, с верховьев — лён, воск, мёд, меха, кожи.

Семён объяснялся со стражниками, а Иван и Андрей в это время прошлись вдоль причала, выспрашивая, нет ли земляков. Отзывались новгородцы, тверичи, вятичи, но из Москвы не нашлось никого.

   — Обидно, — огорчился Иван и тем решил утешиться: — Пошлём в Москву к отцу голубя. Принеси, Чиж, карего.

Чиж прыгнул с причала на борт лодии, спустился вниз, где стояла большая, плетённая из лозняка клетка с птицами. Вернулся и передал княжичу коричневого с белой головкой голубя.

Подошёл Семён, с ним ордынский воевода. Подобно московскому баскаку Бурлюку, и этот татарин глядел полновластным хозяином. В узких щёлках глаз — притворная доброта, в голосе — столь же притворное гостеприимство. Но он и не думал скрывать, что всё это притворное, его это тешило, как игра кошки с мышкой. Показалось ему, что Семён недостаточно много дал серебра, сразу когти выпустил:

   — Узнаю Калитино семя... А в Сарай ладите, чтобы ещё двоих тверских князей живота лишить?

Семён не сумел сделать вид, будто не понял, проговорился:

   — Что, Александр Тверской уже проплыл?

   — Там он, и сын его там, оба смерти своей ждут, торопитесь! — с кривой ухмылкой подтвердил ордынец, видно, очень досадуя, что не в полной его власти эти богатенькие и скаредные московляне.

Иван потерянно покосился на Андрея, голубь вырвался из его рук и свечой пошёл в небо, начал выходить на первый круг. Андрей вскинул лук и пустил стрелу. Полёт её оказался удивительно точным: пронзённый ею голубь кувыркнулся в воздухе и стал отвесно падать к воде, словно большая рваная тряпка. Ударился о песчаную кромку берега, не шевельнувшись ни единым пёрышком.

   — Эх, ай-яй! — восхитился Чиж. — Метко.

   — Якши! — похвалил и ордынец.

Иван с Андреем, сразу побледневшие, смотрели друг на друга растерянно, непонимающе.

   — Ваня, я не нарочно! Это я невзначай, ей-богу! — взмолился Андрей, но брат, не слушая его, бросился к воде.

Голубь лежал, разбросав бурые крылья и сжав в бессильные кулачки сухие лапки. Белые перья подхвостья окрасились кровью, оранжевые глаза затянулись наполовину белёсыми плёнками.

   — За что? — прошептал закоченевшими губами Иван.

   — Мертво бит, якши! Это по-нашенски! — подошёл ордынец.

   — Нет, не якши, а яман! — Иван, пряча ослезившиеся глаза, бережно поднял мёртвую птицу и побрёл прочь.

Андрей догнал его за кустами высокого тальника.

   — Вот те крест, Ваня, я не хотел! Землю есть буду!

Иван молчал, разглаживая пёрышки на теплом ещё тельце любимого карего.

   — Клянусь чем хочешь, Ваня, поверь! Если бы я даже и захотел, разве бы я попал влёт? Ни за что! И не знаю, как вышло... Только сказал татарин, что князь Александр с сыном смерти ждут, руки сами вскинулись... А тут и ты, как нарочно, голубя бросил.

   — Не бросал я его... Тоже нечаянно выпустил.

   — Давай схороним его вот здесь, чтобы никто не видел. — Андрей достал из колчана стрелу и начал ковырять ею жёсткую и голую, без травы, землю.

   — Сломаешь.

   — Не-е, я их из клёна тесал.

Иван обернул голубя ветками душистой таволги, положил в ямку, сгрудил на него накопанные Андреем комочки земли.

Возвращаться к пристанищу братья не спешили. Они стояли под укрытием кустарника, обнявшись, и плакали, по-детски горько и беззащитно. Не из-за голубя лишь плакали — от жалости к самим себе. От невозможности высказать вслух то, что сжимало ужасом их юные сердца, от той семейной тайны, которая не осталась в прошлом, а напомнила о себе неожиданно и коварно. Два десятка лет прошло, ни Иван, ни Андрей не виноваты в судьбе тверских князей, но — семя Калитино!.. Как проклятие, и это им навсегда? Они и дяди-то Юрия, с которого всё началось, никогда не видели, и из тверских только Константина Михайловича знали, но если случится это, то о ком, повинном в этом, напишут неподкупные монахи в летописных Сводах, как записали о дяде Юрии?..

Где впадает в Волгу речка Уса, стоял ещё один ордынский пост. Пройти мимо не удалось. Из юрты вышел нукер, вскинул боевой лук. Стрела со свистом пролетела над водой расстояние до головной лодии, воткнулась в нарощенный борт. Пронаблюдав, как с лёгким звоном дрожит неглубоко вошедшая в дерево стрела, Семён произнёс:

   — Татарская... Железная... Надо вернуть. Суши весла!

Приостановили движение все лодии, на радость изрядно уж истомлённых гребцов пошли дальше по течению плавом, а та, на которой находились княжичи, повернула берегу.

Татарский пост оказался невелик — всего три юрты стояли под прикрытием высоченной горы, и было стражникам, видно, скучно тут, на пустынном берегу. Гостям обрадовались, попросили прежде всего «русского кумыса». Бочонок доброго мёда, который вёсельники выгрузили по слову Семёна, так их обрадовал, что они даже от серебра отказались, правда, попросили вместо него етмек. Семён велел дать им несколько круглых ржаных хлебов:

   — Ешьте етмек, вы ведь рожь не растите. А вот челны-то вы тоже, что ли, не строите? Не умеете, нетто? Только стрелы пускаете?

Татары необидчиво признались:

   — Ни хлеба сеять не умеем, ни челны строить. Мы воины, а не плотники.

Оттолкнули лодию от берега и принялись за бочонок.

   — Открыть-то сумеете? — пошутил Семён, но татары ответили с достоинством:

   — Суме-е-ем!

Через три дня встретили ещё один ордынский пост. На высоком берегу располагался целый город с крепостными стенами, с высокой мечетью и даже с православной церковью. Увидев знакомый до боли шеломчик, увенчанный крестом, все дружно начали креститься, все вспомнили родной дом, и у всех снова сжались тревогой сердца: доведётся ли вернуться?

Ордынская стража пересекла в большом ушкуе ход каравана и причалилась борт о борт с головной лодией. Семён через толмача объяснил, откуда, куда и зачем движется караван. Не поскупился на серебряные дирхемы, а Алексей Босоволоков по его слову перекатил беременную бочку пива. Спросил, указывая на украшенный изображением медведя нос ушкуя:

   — У вас, знать, добрые мастера есть?

   — Есть, уруситы из Новгорода. Вон и воду вёслами мешают тоже урусы, рабы.

   — Для них, для рабов, выходит, церковь-то?

   — Для них. И для мастеровитых уруситов, для купцов тоже. Вон, смотрите, и поп ваш вышел с крестом на берег. Причаливайте, в баню нашу и в вашу церковь сходите.

Семён прикинул, что за остановку придётся дорого заплатить. Велел Босоволокову перекинуть стражникам по две лисьих шкуры и отказался:

   — Торопимся мы на царский суд, хан Узбек гонца прислал.