Когда подошли к замерзшей Каме, два попутчика Чета свернули к Булгарам, сам мурза продолжал путь вместе с русскими.

Бдительный Андрей заподозрил неладное:

   — Сёма, мы же дальше дорогу и сами найдём.

Иван поддержал со знанием дела:

   — Ясно, как доскачем до Соснового острова, так перевалим на правый берег Волги, а там уж никакой сакмы Не надо, там наша дорога.

Семён сначала ждал, что Чет сам обозначит свои намерения, но тот молча шёл неизменно в голове вереницы всадников.

На одном из привалов Семён всё же не выдержал:

   — А скажи, князь, зачем ты с нами тащишься? Ты же собирался в Булгары?

Чет улыбнулся неожиданно простоватой, безоружной улыбкой, поколебался, но не стал скрывать:

   — В Москва хачу.

   — Зачем?

   — Ай, коназ, пропадай мой галава савсим!.. Девка шибка караша в таваим Кремле.

   — Что же, тебе татарок мало?

   — Руска девка лушше всих. Фряг во Флоренции рабаний вазил, так гаварил, игга руска девка стоит два тыщи лиров, а за татарка многа не давай, тока двести лиров.

   — Так ты что же, Чет, хочешь для торговли у нас взять или как?

   — Ай, зачим так никарашо гавариш? Канишна — или как, руска девка моя хатуня будет.

Чет правду говорил, но не всю. Полная правда узналась уже в Москве.

Шестого декабря Иван Данилович Калита давал в своём дворце пир. Поводов для него было предостаточно.

День святителя Николая, архиепископа Мир Ликийских, чудотворца, — один из любимых праздников русских христиан, в этот день даже самый нужный человек не приминёт наниколиться.

Именно к этому дню подгадал Калита завершение строительства Кремля. Теперь дубовой стеной с башнями, бойницами и крепкими воротами обнесены стали все пять построенных им раньше белокаменных храмов, высоко возносивших свои купола над старой Москвой, деревянной, крытой тёсом, гонтом, дранкой, даже соломой.

К этому дню торопились домой со счастливой вестью княжичи. Но вряд ли успели бы, кабы не мурза Чет: он оказался столь искусным проводником, что не только по степи вёл конским нарыском, но и в подмосковных болотистых лесах находил самые верные дороги. От него Семён и его братья узнали, например, с удивлением, что через знакомую им с детства Яузу почти нет бродов из-за высоких берегов этой крохотной речушки.

В Кремль княжичи въехали, ещё держа в сердцах радость от удачи, но изнурённые, оборвавшиеся, сникшие. Даже и кони под ними были понурые, под стёртыми сбруей шкурами топорщились ребра — словно не княжеские скоки, а одры холопьи.

Скоро вёл своих спутников Чет, но не знал и он, что след в след им идёт татарская боевая конница, возглавляемая приближенным к хану вельможей Товлубегом. Лишь на два дня позже прибыл в Москву Товлубег, и хоть гость он был незваный, но столь сановитый, что и в честь его одного не грех было дать пир силён.

Иван Данилович в вотоле, крытой серебряной парчой, в сапогах из красного сафьяна, по которому шиты волочёным серебром птицы и звери, с неизменно пристёгнутой к поясу калитой — Подарком самого Узбека, встречал гостей с неподдельным радушием и торжественностью. И может, впервые в своей жизни он не подсчитывал в уме, во что обойдётся ему приём гостей, не опасался, что оскудеет его мошна.

   — Ожидавел совсем Узбек, ещё две тысячи гривен серебра требует, — сообщил Семён.

Но не огорчился этому Калита. Пусть, пусть!.. Самая тяжёлая дань легче опустошительного набега, а возможность жить всему княжеству в покое стоит того, чтобы пойти и на обман, и на сознательное уничижение перед варваром, который пока что сильнее тебя.

Определяя на постой приведённую Товлубегом татарскую конницу, Калита огорчился, что мало её: значит, придётся больше своих воинов придавать для того похода, что задумал, видно, хан Узбек.

Шёл Филиппов пост, а потому скоромное готовилось лишь для иноверцев, но и родным православным гостям постарался угодить хлебосольный и щедрый в радости своей великий князь московский.

Никольщина, известно, — пироги да пиво. И то и другое преотменным было. Пироги, начиненные бараньим, говяжьим да заячьим салом, — на блюда и знатным татарам, что в главном покое вместе с князьями сидят, и тем дружинникам и слугам, что на третьей, низшей степени в сенях. Для своих же испекли пироги с сигами, снетком, с рыбными молоками, с вязигой на масле конопляном, маковом или ореховом. Были на любителей и такие пироги, что пеклись обычно на масленицу: пряженные с творогом и с яйцами, а ещё с рыбой вместе с искрошенчым яйцом. Были и оладьи с ореховым маслом, и сырники из крупчатой муки, и блины красные — из гречневой муки, да молочные — из пшеничной. Пироги подавались при смене горячих яств — ухи, щей, рассольника, которые варили из разной рыбы, свежей и солёной. Ломились дубовые столы и от холодной снеди, коей также было на любой вкус. Нежно-розовая лососина из Корелы, осетрина и белорыбица с Волги, белозерские снетки, ладожская сырть, и уж без меры и учёта — солёная, варёная, жареная, вяленая, провесная, копчёная, ветреная разнорыбица: караси, щуки, судаки, лещи, окуни, голавли, вьюны. Икру подавали паюсную и ясачную, сдобренную уксусом, перцем, луком. И строго блюдущие пост духовные лица, званые на пир, находили себе еду по вкусу и потребе: сыр гороховый, творог из макового молока, взвары из овощей, луковники, кисели, левашники, оладьи с мёдом, пироги с грибами и отдельно грибы солёные, жареные и варёные — маслята, грузди, рыжики, боровики, сморчки. И уж само собой — пиво и мёда не абы какие, а долго стоявшие в осмолённых бочках, до особого дня сбережённые.

Всех удоволил Калита гостьбой толстотрапезной, все в застолье полной мерой разделяли его великокняжеское веселье и его славу победы.

О победе — теперь уж полной, окончательной — только и разговоров было на пиру. Сам Калита чаден был и пьян без медов и пива — от сознания, что наконец-то и непокорная Тверь стала под его руку. Ярославль и Ростов давно уж стали подручными. И Рязань не смеет прекословить. Уж и сам Господин Великий Новгород смирил свою строптивость. Всё больше удельных князей начинают понимать, что беды Руси идут от их несогласия и слабости, что все они должны встать под единую верховную власть великого князя. Ради этого приходится Калите действовать где силой, где казной, где хитростью и угодничеством.

Пиршество с переменой блюд длилось е полудня до вечера. У слуг взмокли на спинах их яркие рубахи — мечутся взад-вперёд с подносами да кувшинами. Но хоть и кончился стол, никто со своих мест не вставал — в самый раж входила гульба.

Иван Данилович, сидевший в переднем углу под образами, поднялся, встал прямо, как перед причастием, отчего сразу во всех нисходящих степенях постепенно настоялась полная тишина. Дождавшись её, он налил себе в чашу красного фряжского вина и возгласил:

   —  Буди здрав повелитель стран и народов кесарь Узбек!

Опростав чашу полным горлом, а не вприхлёб, он перевернул её над своей облысевшей головой вверх дном — всё до капли выпил за здоровье друга и властелина своего!

Знатный татарский князь Товлубег не остался в долгу.

   — Сколь богат наш хозяин, и счесть не можно, — начал он. — Чем владеет наш улусник Иван? Москва — раз! — Он выставил перед собой руку с жирными, унизанными перстнями пальцами, загнул один. — Владимир — два! Можайск — три! Коломна — четыре! Руза — пять! — Он сменил руку, продолжил счёт: — Звенигород — шесть! Серпухов — семь! Суздаль — восемь! Углич — девять! Белозерск — десять!.. А больше и пальцев ёк, нету!.. А города ещё есть. И... — он хитро улыбнулся, — ещё будут, если всё такой же мудрый останется на Москве наш данник князь Иван! — Товлубег, подчиняясь обычаю, или оттого, что охмелел преизрядно, тоже опрокинул чашу над своей бритой головой, и тоже ни капли не вылилось!

Уж начали слуги зажигать свечи в паникадилах, уж позвали домброчеев и бахарей[60], уж скоморохи в рубахах с рукавами ниже колен стали потешать гостей, а с лавок всё никто не поднимался. Не смолкали заздравные величания, не стихало пение многая лета.