— А что же так долго?

   — Товлубег и Черкас сказали мне, что хан посылал своих людей в Смоленск, Тверь и Киев, чтобы проверить, верно ли, будто литовский князь Гедимин в сговоре с тверянами против Орды.

   — А что, если не в сговоре?

   — Тогда, значит, и отец наш, и мы все трое — клеветники и лжецы, и всем нам надо отрубить головы.

   — Но мы же не клеветники и лжецы?

   — Да, да, да, — рассеянно подтвердил Семён, сам, видно, о чём-то другом думал.

Семён шагал впереди всех, решительный и злой. Полы корзна его отлетали.

   — Вот идём мы, князи московские, и что за нами? Рати у нас нет, соседей-соумысленников — тоже. Есть только дань и покорность овечья: стриги нас, татарове, мы согласные.

Дождь ночью прекратился, но со степи по-прежнему наносило тёмно-серые рваные тучи, с которых срывались редкие жёсткие снежинки.

Московские княжичи с боярами и дружинниками в назначенный час должны были явиться к пышному ханскому дворцу, изукрашенному разноцветными изразцами. У железных дверей стояли с перекрещёнными копьями нукеры, неподвижные и бесстрашные.

Уже и ноги в тонких сафьяновых сапогах стали зябнуть. Всё сильнее когтило сердце беспокойство: неужто передумал Узбек?

Но нет, вышел наконец главный визирь, ткнул пальцем в княжичей и двоих бояр — Феофана Бяконтова и Алексея Босоволокова. Остальным велел остаться за порогом.

Во дворце тоже было прохладно, хотя покои везде обогревались жаровнями с тлевшими в них крупными углями.

Узбек восседал на золотом троне, в золотой же парче. Только борода в серебре — немолод уж величественный султан, праправнук Батыя, потомок Чингисхана в шестом колене, славнейший хан Золотой Орды.

Рядом с троном хатуни в золотом шитых одеждах, с неподвижными и неотличимыми лицами — одинаково узкоглазы, одинаково густо насурьмлены. Два толмача по бокам. Дальше вдоль стен — эмиры, визири, нойоны. Эти тоже неразличимы — все дородны, все с широкими тёмно-жёлтыми лицами и реденькими бородками.

   — Господину кесарю! — склонил колено Семён. Братья последовали за ним. — Бьют челом тебе батюшка наш московский князь Иван Данилович, все чада и домочадцы его.

Толмач перевёл.

Узбек испытующе Обвёл взглядом княжичей, лёгкая улыбка тронула его заморщиневшее лицо:

   — А супруга твоя, коназ Семён, тоже бьёт челом мне?

   — Да, и Настя тоже! — растерянно подтвердил Семён.

   — Однако знаем мы, что она не Настя, а как это? — повернулся Узбек к вельможам своим.

   — Айгуста, — угодливо подсказал вельможа Беркан.

   — Вот-вот, Гедиминовых кровей... — Узбек протянул худые руки над пылающими углями.

   — Она дочь его, но наполовину русская и крещена в супружестве, — оправдывался Семён, чувствуя дрожь в животе: неужто всё прахом?

   — Так ты наполовину родня Гедимину? — прищурился Узбек, если бы он мог прищуриться, просто виски у него съёжились, как голенища сапога.

   — А разве вы с ним не друзья? — с весёлой любезностью возразил Семён, внутри испытывая холодное бешенство. — Он никогда не воевал с вами и не платил дань. Согласись, царь, разве не ловок он, не хитёр? С вершины величия своего ты не можешь не признать это. — Голос Семёна, высокий и дерзкий, разносился на всю палату. Братья его стояли, помертвевши. «Пропали мы теперь из-за этой носатой Айгусты-Настасьи, — думал Иванчик. — А она меня ещё тумаками норовила! Посадить бы её в камору на цепь, сучку безмозглую».

Узбек усмехнулся:

   — Ты говоришь смело.

— Так подобает говорить с мудрыми.

«Ловок Сёмка-то, может, ещё выплывет», — понадеялся Иванчик.

   — Да, — важно подтвердил Узбек.

«Он стареет», — подумали мурзы.

Жёны неизвестно что подумали, сидели, даже не моргали.

   — Русский князь — наглый князь, — улыбнулся Джанибек, и не понять, то ли порицает, то ли восхищается Семёном.

   — Это ты о кунаке-то, царевич? — с шутливым укором повернулся Семён к нему. — Мы ли с тобой мало погуляли, как настоящие батыры?

Татары засмеялись, вспомнив совместную пляску в Солхате.

Но повелитель — прав был отец! — любил позабавиться над своими подданными:

   — Вы у меня гости частые, а я так и не побывал у кунака Ивана в Москве. Большой город?

   — Где там! — обрадовался столь лёгкому перепаду разговора Семён. — Во много раз меньше твоей столицы.

   — Разве? — спросил Узбек, и по голосу не понять было, сомневается или прикидывается. — Наш летописец Джувейни написал, что во время похода Бату-хана в Москве погибло двести семьдесят тысяч защитников.

   — Ну-у... — искренне не поверил Семён. — А как он считал?

   — Тогда принято было у каждого убитого отрезать ухо, а потом считать. Но если бы даже отрезали не одно, а сразу оба уха и все считали, то и тогда много людей наберётся.

   — Не-е, царь, николи не была Москва столь велика.

Узбек не настаивал. Потомил молчанием, потом спросил:

   — А что для меня просил передать коназ Иван?

Семён подавил вздох облегчения, заученно ответил:

   — Для тебя отец готов, если ты дашь ему пять туменов конницы, разбить Гедимина, как разбил он раньше по твоей воле дерзких неразумных тверян.

   — Якши! — одобрил Узбек. — Пять не пять, а три тысячи дам, надо покарать хищных литовцев, они уж и мой Смоленск воюют. — Он снова погрел руки, на этот раз повернув их над жаровней ладонями вверх. — Я звал сюда кунака Ивана, а он не явился... А-а?..

   — Он на Торжок поход готовил, чтобы стребовать для тебя серебро.

   — Якши. Но раз не явился большой Иван, спрошу Ивана маленького. Скажи-ка, батыр, обо мне ли отец и брат твой столь сильно заботятся, желая походом на Смоленск идти, или, может, больше о себе? Как скажешь?

   — Ясно, что о себе больше! — простодушно ответил Иван.

Семён хотел как-то поправить его, но язык словно к гортани примёрз.

   — Карош урусит! Люблю, когда правду говорят, не то что тверской Фёдор.

Как помянул хан княжича Фёдора, стало Семёну всё ясно, словно стопудовый куль с плеч сбросил: раз не позвал сюда тверских и иных князей, а только нас, значит, и верно — якши! Теперь только бы нечаянно не испортить дело. Только подумал, как увидел, что неразумный его брат Иван, ободрённый похвалой хана, шагнул на ковёр и протянул над красными углями свои озябшие руки. Это была неслыханная дерзость, никто, кроме хана, — ни главный визирь, ни беглеберг — главный военачальник, ни один самый приближенный эмир не имел права делать это. А Иван не только грел руки, но пытался отгонять не понравившийся ему чад.

И снова улыбка скользнула по утомлённому лицу Узбека. Может, чем-то тронул княжич его ожесточённое сердце, а может, просто царская прихоть, только он широко развёл руками:

   — Садитесь на ковёр. Кумыса всем московским другам!

Словно солнце взошло: заулыбались до того безжизненные, ровно куклы, жёны хана, облегчённо зашевелились давние доброхоты Москвы Товлубег, Черкас, Беркан.

Чаши с кумысом осушили одним духом, зажмурясь, чтобы не выдать отвращения. Семён тайком скользнул глазами по хатуням: вроде их было больше — четыре, а сейчас три. Которой же нет? Нет дочери ханской, царевны Иткуджуджук, нет Тайдулы. Тинибек тоже почему-то отсутствует. Мысль о Тайдуле так отвлекла Семёна, что он едва не прослушал заключительные слова Узбека, сказанные строго, без благодушия:

   — Ивану в Москве скажи, пусть правит Русью, как правил, только за ним будет приходиться мне две тысячи гривен серебра.

Семён было ворохнулся, но ему ли торговаться! Лёгкое движение ханской руки остановило его:

   — Знаю, что царский выход вы доставили... И пардуса... Но столь много завистников у Орды, что нужно мне большое войско иметь. Так и передай кунаку Ивану.

— Можно ли нам отправиться домой, великий хан? — осмелился спросить Семён.

   — Тебе не нравится гостеприимство моего отца? — деланно удивился Джанибек, незаметно подмигнув.