— А можно ли за одно утро скататься в Гранат и обратно? — спросил я, думая о невероятном путешествии Джейн.

— На «форде» можно.

— Да, но насколько это реально?

— Нереально. Для начала, Карлос, наш смотритель, трясется над своим «фордом-Т», как над незамужней дочкой. Каждую каплю протекшего масла он обязательно регистрирует. Можно взять велосипед с большим колесом, но придется толкать его шесть миль между Ржавым Холмом и Корольком — там нет колеи. Потом, как переплыть реку на пароме без проездного документа? Да будь хоть один способ, я бы первый его испробовал! У меня тысяча причин, чтобы добраться до Граната. Высокоприбыльная коммерция. — Он посмотрел на меня и склонил голову. — Хочешь пойти по телкам? Или обдумываешь план на случай, если тебе не вернут билет?

— Второе, — ответил я.

Томмо кивнул со знающим видом.

Сортировочный павильон напоминал ратушу в миниатюре — те же четыре колонны у главного входа, только пониже и потоньше. Он выглядел куда более древним, чем все виденные мной здания. Кирпичи крошились, зимние ливни давно смыли со стен штукатурку. Фронтон украшало мраморное изваяние склонившейся женщины. Верхняя часть скульптуры — от середины живота — уже стала бесформенной, но в нижней части можно было разглядеть каждый мускул, каждую жилку, мастерски изображенные скульптором. Черты лица стали почти неразличимы, но, видимо, женщина была красавицей — иначе зачем тратить на нее столько времени и сил?

Над стеклянной крышей возвышались целых три гелиостата. Позади павильона стояла небольшая тележка, чтобы отвозить отсортированные находки на станцию. Мы сели на дубовую скамью неподалеку от здания и скинули обувь. Я знал предписания насчет цветного хлама: хотя у нас в Нефрите такого павильона не было, находки сортировались в Виридиане — одна остановка по железной дороге.

— Был когда-нибудь внутри павильона? — спросил Томмо. Я отрицательно покачал головой. — Ну и кто из нас двоих деревенщина?

Он толкнул дверь. Сортировочный зал — длинный, высокий — оказался освещен так хорошо, что внутри было ярче, чем снаружи. Чтобы разглядеть как следует все оттенки, требовалось много света; я подозревал, что в пасмурную погоду работа прекращается. Томмо посмотрел — и я вслед за ним — на парня чуть постарше меня, с ног до головы одетого в желтую робу. Еще в зале были двое серых — они таскали мешки с рассортированными вещами в моечную; та помещалась под шелковым навесом, полным парящих предметов. И больше никого.

— Кортленд, — почтительно прошептал Томмо. — Я понимаю, что ты уедешь через месяц, но, ради всего цветного, не раздражай его, ладно?

— Томмо, мне совершенно незачем наживать врагов среди канареечных. А особенно таких, у кого мамаша заседает в Совете.

— Просто предупреждаю. Если Кортленд скажет «прыгай», сразу спроси, как высоко и в какую сторону.

Томмо помахал Кортленду. Тот ленивым поворотом головы пригласил нас войти в сортировочную зону, где сам он сидел за одним из трех столов. Я с любопытством огляделся. На столешницах были вытравлены три взаимопересекающихся круга: они представляли основные цвета, а участки пересечения — второстепенные. Сама сортировка была делом совсем несложным. Каждый сортировщик отвечал за один из трех цветов. Кортленд, например, брал из кучи желтые предметы и помещал их в желтую секцию своего стола, которая меняла оттенок сверху вниз — от ярко-желтого до очень бледного. Одновременно он вынимал все, хоть немного отливающее желтым, из красной кучи и клал в место пересечения красного и желтого кругов, после чего заключал, что предмет — оранжевый. Так же поступали и с остальными вещами: все, что соотносилось с желто-синим сектором стола, считалось зеленым, а с красно-синим — пурпурным. Таким образом, благодаря самородкам, высокочувствительным к красному, желтому и синему цветам, соответственно на столе присутствовал весь невидимый спектр цветов. После сортировки предметы складывали в мешок и отправляли на пигментный завод, где их перемалывали, выжимали и обогащали. Емкости с пигментом развозились затем по городам и поселкам.

Синий стол, как и кортлендовский, содержался в чистоте и порядке, красный — не очень: честно говоря, он был просто грязным. Я увидел красные штуковины в куче, предназначенной на выброс: по идее, их следовало отобрать для переработки.

— Кто у вас красный сортировщик? — спросил я.

— Дубина Смородини, — ответил Томмо, мельком глядя на предназначенные на выброс красные предметы. — Он только исполняющий обязанности префекта. Цветовосприятие не первоклассное. В чем дело?

— Да так, ни в чем.

— Привет, Корт, — подобострастно поздоровался Томмо. — Это Эдди Бурый. Эдди, это Кортленд Гуммигут, сын желтого префекта и сам будущий префект.

Высокий и стройный, Кортленд был хорошо одет. Квадратная челюсть, густые брови, странный немигающий взгляд — казалось, он все время пристально что-то разглядывает. На его лацкане виднелось множество значков за хорошую работу, а на щеке красовался свежий шрам.

— Сколько красного ты видишь? — спросил он меня.

— Достаточно.

— Придерживаешь карты? Правильно. А значок «Смирение» — это из-за чего?

Я рассказал о том, как заставил Берти Мадженту изобразить слона, и обо всем, что было дальше.

— Ему поручили провести перепись стульев, — с ухмылкой объяснил Томмо.

Кортленд хихикнул.

— С каждым разом все тупее и тупее. Ну, мастер Эдвард, может, тебе что-то нужно?

— Надо подумать.

— Имей в виду. Нам с Томмо приятно думать, что мы можем уладить здесь почти все. Если нужно срочно заработать баллов или ты сцепился с префектами… все это решаемо.

Последовала пауза.

— Тут надо сказать «вау», или «класс», или «круто», — объяснил Томмо.

— Класс, — сказал я.

— Ага, — согласился Кортленд. — Но это на основе взаимности. Мы делаем что-то для тебя, ты — для нас. И все в выигрыше. Правила не дают нам развернуться, да, но разве интересно жить как серые. Ладно, не будем углубляться. Ты должен сделать кое-что для нас. Просто чтобы доказать, чего ты стоишь. — Он наклонился и прошептал мне на ухо: — Нам нужен насыщенно-зеленый цвет, линкольн. Возьми из чемоданчика своего отца. Сделай это для нас, и мы — твои лучшие друзья.

Я нахмурился. Такого оборота я не ожидал. Преступные заправилы в большинстве своем оказывались людьми незатейливыми — хотели незаслуженного уважения к себе и наличных баллов. Кража карточек была совсем другим делом. Линкольн, или 125–66–53, успокаивал боль в десять раз эффективнее лаймового. Беглого взгляда хватало, чтобы утихомирить сердцебиение, а десятисекундное созерцание уводило в дебри галлюцинаций. В небольших дозах то было безобидное развлечение, большие же приводили к повреждению участков мозга, ответственных за зрение. Передоз линкольна грозил потерей всего цветового восприятия — и естественного, и общевидного. Торговать линкольном значило торговать бедой. Я посмотрел на Кортленда, затем на Томмо.

— Боюсь, что не смогу этого сделать.

Кортленд устремил на меня немигающий взгляд, потом положил руку мне на плечо — по-дружески, но крепко его сжав — и тихо сказал:

— Так как тебя зовут?

— Эдди.

— Запомни, Эдди: я здесь — самая важная шишка из всех желтых, которые могут стать твоими друзьями. Дружба, как ты понимаешь, — большая ценность для того, кто рискует провести остаток жизни в этом болоте.

— Я здесь только на месяц.

— Ты имел глупость отдать де Мальве свой обратный билет?

— Да.

— Тогда ты можешь задержаться у нас. Но главное вот что: кража линкольна может показаться нарушением правил здесь и сейчас, но, согласись, в долгосрочной перспективе это весьма выгодное вложение.

Он говорил серьезным, деловым тоном, в котором, однако, чувствовалась неприкрытая угроза. Я видел немало альфа-воспринимающих, поигрывавших мускулами, но чтобы так демонстративно — никогда. Я посмотрел в сторону Томмо: тот отошел к окну и следил, не заявится ли кто-нибудь из префектов.