— Что за дела такие важные, отче, у тебя со стряпчим нашим, с Матюшей Башкиным[58]? — как бы между прочим полюбопытствовал у него не так давно царь, когда они, по обыкновению, сидели с ним вдвоём в Верху, в государевой опочивальне, беседуя о разных делах. — И старец Артемий, бывший игумен Троицкий[59], сказывают, как пришёл с Белоозера на Москву, так от тебя и не вылазит. Ни к кому не ходит, и у меня ни разу не бывал, а у тебя чуть не каждый день...
— Дела всё больше Божественные, великий государь, — отвечал ему поп, всё ещё не чуя в беспечности своей никакого подвоха себе.
— Новую веру, сказывают, ищете?
— Вера у нас у всех, государь, одна — христианская. А вот рассуждает о Боге всяк человек по-своему... Бог един! Но для тебя у Него свой лик, а для меня другой. А кто и вовсе всю жизнь в потёмках блуждает, ищет. Его, а найти не может. И оттого тоскует человек, и ропщет, и молит Его о знамении, а ближних своих — о помощи себе. Не вижу я в том греха, государь!
— Не видишь, отче?
— Не вижу, государь. Лишь бы душа стремилась к Богу истинному, лишь бы слушал человек совесть свою, а Божество рано или поздно откроется ему. Пытлив ум человеческий, и вечно стремление его к правде. И не избежать никому из нас заблуждений, и тоски, и страданий на пути к ней... Матюша вон сомневается в жизни нашей загробной, говорит: «А что то царство Небесное, а что то второе пришествие, а что то воскресение мёртвых? Ничего такого и нет! Умер ин, то умер, по то место и был...». И он ведь не один такой...
— Ну, а ты что?
— А я утешаю его, государь! И по Священному писанию ему объясняю, и по разуму человеческому наставляю, и о деяниях, о великих чудесах святых апостолов и чудотворцев ему толкую... Больно видеть мне страдания его душевные, государь! Чист он и разумом, и сердцем своим, как дитя, и искренен в блужданиях своих. И то великий грех будет мне, пастырю недостойному, коли не приду я на помощь ему и другим, таким же, как и он...
— А ну-ка он прав, святой отец? Матвей тот Бабкин? А ну-ка и вправду так: «Умер ин, то умер, по то место и был»?
— Нет, государь, не прав! Не может того быт»... Коли нет жизни за порогом земным, то и вообще ничего нет. И нет во Вселенной тогда ни смысла, ни стройности, ни закона Божьего. А есть лишь один хаос, да произвол человеческий, да могильный мрак...
Долго в тот вечер беседовали они о Боге, о душе, о вере нашей истинной, православной. И задумчив, и печален был государь, отпуская потом попа от себя. Но светла была та печаль, и кроток был взгляд царя, и ничто ни в словах его прощальных, ни в облике ласковом его не предвещало тогда беды.
А беда всё-таки пришла! И пришла она, как всегда то бывает, оттуда, откуда ни сам поп, ни близкие ему не ожидали её.
Случилось это в дни, когда в Кремле заседал очередной Освящённый Собор, созванный царём и митрополитом для исправления богослужебных книг. Сильвестр, постоянно занятый у государя в Верху, почти что и не ходил на этот Собор и даже не очень следил за его ходом, полностью положившись в том на Макария-митрополита, наставника и давнего покровителя своего. А оказалось, что даже и власть митрополита, и давнее расположение его, первосвященника российского, к нему — это далеко ещё не всё, чтобы можно было оставить такое важное дело, как собрание всех высших иерархов церковных, без его, Сильвестра, вседневного попечения, а иначе говоря — на самотёк.
Сильвестр, конечно, нимало не удивился, когда в один из вечеров на второй неделе сидения соборного государь в неурочный час вызвал его к себе. Такое случалось не раз, и мало ли по какой причине опять возникла в нём нужда? Но едва поп вошёл в царскую опочивальню, как по одному лишь хмурому, исподлобья взгляду царя, встретившему его, он понял, что что-то произошло. Нет, неспроста, не для беседы тихой и задушевной вызвал его на сей раз царь.
— Ну, доигрался, упрямый поп? Говорил я тебе — поберегись! Не путайся с кем попало, наставник царский, блюди свой чин! А тебе хоть кол на голове теши. Никого не слушаешь, кроме себя, — сказал царь, протягивая ему какой-то свиток, лежавший у него на коленях. — На, читай. Да внимательно читай, поп! Тут речь не о пустяках, тут речь о твоей голове...
Недоумевая, Сильвестр медленно, стараясь унять неведомо откуда взявшуюся дрожь в руках, развернул свиток. А когда развернул, то при первом же взгляде на написанное потемнело у попа в глазах, и опустились руки его, и холодный пот выступил у него на лбу.
То был донос! Страшный донос — государю и всему Освящённому Собору на него, попа лукавого, ведомого всем еретика и отступника веры нашей истинно христианской, волка в овечьей шкуре, растлителя и погубителя многие души невинные, и колдуна, и заговорщика, злоумыслившего вместе с другими злыми еретиками и люторского закону людьми церковь нашу апостольскую порушить, а иконы все святые извести и книги церковные пожечь, а вместо истинного православия напустить на святую Русь веру жидовскую, на крови Господа нашего Исуса Христа замешенную. А в совете с ним, попом Сильвестром, многие люди московские: государева двора стряпчие Матвей да брат его Фёдор Башкины, бывший игумен троицкий старец Артемий, и епископ рязанский Касьян, и беглый соловецкий монах, Исай Белобаев, да другой беглый монах Феодосий Косой[60], да дворяне Старицкого-князя братья Борисовы, да иные многие государевы люди, и священнослужители, и старцы лесные, и других разных чинов и служилый, и торговый, и чёрный народ. «Измена, государь! Измена среди нас, святые отцы, хранители церкви Христовой! — вопиял тот свиток. — Заступитесь, не попустите погибнуть вере нашей святоотеческой! Обороните державу Российскую, от прародителей наших Богом хранимую!» А дальше шёл перечень вин благовещенского протопопа Сильвестра и соумышленников его. И как они собирались у протопопа в избе у Зачатия, и как веру Христову хулили, и письма подмётные рассылали по ближним и украинным городам, и народ смущали, и постов не соблюдали, по все дни скоромное ели, и с иноземными людьми его, варивались, чтобы вере православной на Руси не быть.
«Ведомо многим на Москве, — говорилось в том доносе, — что давно уже поп и те, кто с ним заодно, не веруют во Святую Троицу, а Господа нашего Исуса Христа почитают лишь за человека, а не Сына Божия. А храмы, и святое причастие, и иконы, и мощи святых угодников, и монастыри поносят и говорят, что то дело умысла и рук человеческих, а Богу-де то всё равно. А власти никакой, ни царской, ни церковной, они не признают, а говорят, что среди христиан не должно быть никаким властям. А воевать недругов государевых и врагов веры нашей православной считают за грех, потому что Христос-де завещал людям не брань и смертоубийство, а любовь. А холопов всех велят на волю отпустить и кабальные все подрать, потому-де не должно доброму христианину ближнего своего кабалить и в неволе держать. А в церквах, говорят они, надо завести обычай люторский, чтобы впредь молящимся не стоять в церкви, а сидеть. А в соборе Благовещенья в Кремле учинили они, протопоп Сильвестр с товарищами, мерзкий разврат и поношение образу и подобию Господа нашего Христа Спасителя, и Пресвятой Девы Марии, и всему апостольскому чину, заменив старые московские иконы на новые, богохульства и насмешки исполненные. А порядок службы церковной они, злодеи, порушили, затеяв вместо древнего православного единогласия многогласие еретическое, ино каждый теперь, кто поёт Божественные псалмы, тянет сам по себе, а общего строения и благочестия теперь там нет. И за всё за то означенный поп благовещенский Сильвестр и все соумышленники его достойны смерти мучительной и вечного проклятия в жизни вечной».
А подписал сей донос полным именем своим верный государев слуга, Посольского приказу дьяк Иван Михайлов сын Висковатов. И молил он, дьяк, государя царя и весь Освящённый Собор пожаловать и челобитную сию, слезами и кровью сердца его омытую, нимало не медля рассмотреть и ответ на неё по всей правде дать.
