— Ученые и сейчас есть. Не в них дело.

— Так это ж какой будет ученый? Степняк! Ему и в академиках вода будет сниться. Вот он и приведет сюда воду. Обязательно приведет.

…Летом тысяча девятьсот шестьдесят первого года я ехал из Москвы в Симферополь. Часу в двенадцатом дня поезд прибыл на станцию Джанкой. Кажется, я первый выскочил из вагона. Мне не терпелось увидеть любимые с детства привокзальные тополя. Хотелось поскорее вдохнуть родной воздух.

Было воскресенье, а в воскресные дни джанкойцы любят погулять по перрону. Может, удастся увидеть кого из знакомых, переброситься словечком с кем-нибудь из старых друзей. Хотя и мало их осталось в Джанкое, но все же… всякое случается.

Огромный перрон от края до края был заполнен людьми. Что-то веселое и бравурное играл духовой оркестр. Множество цветов и улыбающихся глаз. Джанкойцы кого-то встречали. Кого? Я спросил. Оказывается, нашим поездом приехала большая группа выпускников какого-то технического училища. Строители Северо-Крымского канала пришли на вокзал встречать молодое пополнение.

— Сегодня попразднуем, а завтра все вместе на работу, — сказал мне пожилой, прокаленный степным солнцем рабочий.

И я подумал тогда: ведь мог бы и Яков Чапичев сейчас стоять на джанкойском перроне среди встречающих. Да, мог бы! Вместе со всеми собравшимися здесь он мог бы пойти завтра на работу, на стройку канала, о котором так страстно мечтал в юности. Он мог быть и трактористом, и бетонщиком, И поэтом — слагать стихи и песни для молодых строителей канала. Он мог бы водить паровозы. Как хотел стать он машинистом! Помню, пришел однажды с работы из депо счастливый, возбужденный. В тот день его впервые взяли в рейс вместо заболевшего паровозного кочегара.

— Завидую машинистам, — сказал Яков. — Очень завидую. Представь себе, ты машинист, стоишь у окна кабины. Зеленый огонек семафора. Путь открыт. И ветер в лицо. И скорость. Чувствуешь ее губами, глазами, кожей — предельную скорость. Понимаешь, предельную, когда все летит назад, все назад, и только ты — вперед. Вот это красота, вот это жизнь!

Он был рожден для такой жизни, чтобы ветер в лицо и предельная скорость. И чтобы только вперед. Это он умел. Это он мог. И сегодня смог бы. Сколько ему было бы сейчас? Под пятьдесят. Ну да, пятьдесят.

Я не знаю, почему я тогда прикрыл рукой глаза. Может, для того, чтобы остаться наедине с образом Якова. Да нет, не с образом, а с живым, с тем Яковом, каким он мог быть сегодня, И я увидел его, словно живого, пятидесятилетнего, с неугасимым молодым блеском в горячих черных глазах. И это видение живого Якова было таким… даже не знаю, как сказать… таким реальным, что ли, что я чуть было не крикнул в нарядную, праздничную толпу наших с ним земляков-джанкойцев:

— Эй, Яков, жми сюда, дружище! Я здесь!..

…Часа через два наша агитбригада пришла наконец в колхоз «Победа пролетариата». Деревня казалась вымершей: безлюдные улицы, хаты с наглухо закрытыми ставнями. Даже злые степные овчарки, встречи с которыми мы, откровенно говоря, побаивались, и те не удостоили нас вниманием. Только один лохматый и страшный на вид пес облаял нас из подворотни, но так равнодушно и вяло, что нельзя было понять, сердится он или приветствует незнакомых людей.

Правление колхоза помещалось в большом шестиоконном доме с парадным крыльцом. Над крыльцом новенькая вывеска: рабочий в брезентовой спецовке держит в могучих руках развернутое алое знамя, на котором написано: «Победа пролетариата».

Лицо рабочего показалось нам знакомым. Мы вгляделись. У человека на вывеске было лицо нашего Чапичева. Если бы не лихой черный ус — вылитый Яков. Мы расхохотались, а Чапичев только покачал головой и произнес не без уважения:

— Чертов Репка. Ты посмотри, как разрисовал.

Мы вошли в правление. В первой комнате, увешанной плакатами и лозунгами, никого не оказалось, а во второй нам навстречу поднялся из-за стола маленький, щуплый, похожий на подростка, человечек в длинной, почти до колен, полотняной толстовке.

— С кем имею честь? — строго и официально спросил он.

Яков протянул ему наш райкомовский мандат. И пока человечек с интересом разглядывал бумагу, мы с не меньшим интересом разглядывали его. Странный человек. На голове его росли не волосы, а короткий желтый пух, как у новорожденного утенка. Такой же утиный пух на подбородке. Вместо бровей и ресниц тоже пушок. И весь этот человечек казался необыкновенно легким и пушистым. Дунешь — полетит.

— «Божий одуванчик», — шепнул мне на ухо Стащенюк.

Прочитав мандат, человечек положил его на стол и, протянув Якову короткопалую крохотную ручонку, представился:

— Счетовод колхоза «Победа пролетариата» Христиан Адольфович Кернер. Хотя имя и фамилия немецкие, сам я чистокровный русский. Парадоксально, но факт.

— Бывает, — неопределенно сказал Яков.

— Бывает, — согласился Кернер. — Хуже бывает и лучше бывает. Вы не думайте — я не в обиде. Я по мировоззрению своему интернационалист. Наплевать мне на фамилию.

— Зачем же плевать? — сказал Яков. — Фамилия как фамилия.

— Вот именно. Я тоже так считаю… Садитесь, дорогие товарищи. Не стесняйтесь, будьте как дома. Вы даже не знаете, как я вам рад. У нас здесь днем с огнем не сыщешь культурного человека. А тут целая бригада. Судя по мандату, среди вас есть артисты, агитаторы, редакторы. Как представитель немногочисленной местной интеллигенции от всего сердца приветствую ваше появление.

— Ну и шпарит, — шепнул мне Яков. — Будто по Зощенко.

Кернер снова сел за стол.

— Ваши планы? — спросил он деловито.

— Нам надо в поле, к людям, — ответил Яков.

— Организуем, — сказал Кернер. — Обедали?

Мы замялись и не сразу ответили счетоводу. Конечно, мы хотели есть, но до сих пор мы как-то не подумали о том, где и кто нас будет кормить. И Денис на инструктаже ничего нам об этом не сказал.

— А вы не стесняйтесь, — продолжал Кернер. — Чего стесняться в своем отечестве.

«А он ничего себе дядька», — подумал я, проникаясь симпатией к пушистому счетоводу.

— Понимаете, товарищ Кернер, мы вчера поужинали и… — начал Яков, но счетовод прервал его.

— Айн момент, сейчас организуем.

Счетовод постучал кулачком в стенку и крикнул:

— Остапчук!

На зов явился рослый костлявый старик с недовольным лицом.

— Наш кладовщик, — представил его Кернер. — Товарищ Остапчук, надо накормить товарищей из райкома. Ты не скупись, Остапчук. Закон гостеприимства.

— Выписывайте, — равнодушно сказал кладовщик.

Угостили нас на славу. Остапчук принес из кладовой сметану в большой макитре, брынзу, зеленый лук, огурцы, брусок свежего сливочного масла, плавающего в эмалированной миске с водой, и три буханки пышного белого хлеба. От хлеба исходил изумительный аромат. Чудесно и неповторимо пахнет свежеиспеченный хлеб! Я с детства люблю этот запах. От него легче становится на душе. И душа становится тверже, потому что это запах мужества, дарующий волю и силу, запах не сдающейся, необоримой жизни.

Наверное, благодаря этому запаху так отчетливо и ярко запомнился мне тот обед в правлении колхоза «Победа пролетариата».

Пока мы ели, «божий одуванчик» кружился вокруг нас и все чему-то радовался, без умолку тараторил. Но мы слушали его с интересом. И смеялись, когда он шутил. Он нам определенно нравился, Христиан Адольфович Кернер, счетовод колхоза «Победа пролетариата», веселый, гостеприимный, добрый человек.

— Ну как наш хлебушек? — спросил Кернер. — Это из нового урожая. Первый наш колхозный хлеб. Хорош? Вкуснее единоличного? То-то же. Я вот всем говорю, что вкуснее, да не все верят.

Мы насытились и горячо поблагодарили Кернера.

— Не за что. Господи, какие могут быть счеты между своими. Я весь в вашем распоряжении. Может, хотите отдохнуть? Или желаете сразу же ознакомиться с положением дел? — Кернер извлек из письменного стола пухлую папку. — Тут у меня все как в зеркале. Точно. Полная картина. Иначе нельзя: социализм — это учет.