Лишь в полдень агитбригада набрела на маленький чабанский хуторок — кошару с колодцем. Такое странное и громоздкое техническое сооружение, как тот колодец, теперь, наверное, нигде не увидишь. Напротив колодезного сруба на высокую, поставленную вертикально деревянную ось был нанизан огромный деревянный барабан. Когда он вращался, одна бадья спускалась вниз, другая с водой поднималась вверх. Рядом со срубом стоял большущий чан, к нему примыкала длинная колода для водопоя, которую можно было по мере надобности наполнять водой из чана.

Мы еще издали услышали, как скрипит несмазанная ось барабана. Нам этот скрип показался сладчайшей музыкой, возвещавшей о спасительной воде.

По вытоптанному кругу, вращая барабан, ходила мохноногая худая лошаденка какой-то неопределенной масти. Млея от жары, она совершала круг за кругом, словно во сне. Немощные ее ноги то и дело подгибались, и казалось, что, закружившись до бесчувствия, она вот-вот упадет. Но от головокружения ее спасали шоры, надвинутые на глаза. А от солнечного удара (степное солнце нередко валит с ног даже могучих волов) ее спасала широкополая соломенная шляпа — бриль с прорезями для ушей. Такая же шляпа, только, конечно, без прорезей, была на пареньке, который хозяйничал у колодца. Из-под бриля у него свисал на лоб мокрый рыжий чуб. И сатиновая рубаха на парне тоже была мокрая. Наверное, он только что облился холодной водой.

Мы поздоровались с пареньком. Ему было на вид лет пятнадцать, но на наше приветствие он ответил степенно, по-взрослому. Хотя всем нам очень хотелось пить, мы не сказали об этом пареньку, постыдились обнаружить перед ним свою слабость. И правильно сделали. Хозяин степного колодца и так рассматривал нас без особого восхищения, должно быть, вид у нас был не очень героический.

— Качаешь? — спросил у него Яков.

— Качаю. Сейчас отару пригонят. А вы с города?

— Да, мы джанкойцы, — сказал Яков.

— По вас видать, что городские. А курить у вас нема?

Стащенюк дал ему папироску. Парень закурил, сплюнул сквозь зубы и, насладившись первыми затяжками, одобрительно произнес:

— Хорош табачок!

Было слышно, как выплескивалась вода из идущей сверху бадьи. Медленно продолжала шагать по своему заколдованному кругу отрешенная от жизни лошаденка. Медленно вращался барабан…

— Далеко идете? — спросил паренек.

— В колхоз «Победа пролетариата».

— Знаю. Ихние пролетарские отары туточки, рядом с нашими ходят. — И снисходительно разрешил: — Ну что ж, шагайте.

— Напиться у тебя можно? — спросил Яков.

— А мне что. Пейте. Только от нашей воды с непривычки пузо пухнет.

— Не страшно. Можно из чана?

— В чану теплая. Я только начал качать.

Над колодезным срубом вспыхнул холодный серебристый огонь — вода!

— Стоп! — скомандовал паренек своей лошаденке, и она покорно остановилась.

Кто-то из нас помог степному водоливу поставить бадью на землю. И хотя Яков оказался рядом с бадьей, не стал пить первым. Только провел мокрой рукой по губам и сказал:

— Пейте, ребята… Но не очень…

Он не договорил, но мы хорошо его поняли. Яков беспокоился о престиже агитбригады. Степняк всегда приметит, как ты ешь или пьешь. Обнаружит торопливую жадность — не будет тебе уважения.

Напившись последним, Яков солидно заключил:

— Ну и водичка… Хуже, наверное, не бывает…

— Не бывает, — согласился паренек.

Вода действительно была отвратительной — горько-соленой, с привкусом тухлого яйца.

— Как ее только ваши овцы пьют, — продолжал Яков.

— И овечки пьют, и люди. Какая есть, такую и пьем. Вы вот, городские, видать, подкованные. Скажите, когда у нас в степу артезаны начнут бурить?

— Артезианские колодцы? — спросил Яков.

— Ну да, колодцы. В артезанах вода вкусная. Артезанская вода, как городское ситро.

— Думаешь, мы каждый день ситро пьем?

— Не знаю. Про вас не знаю. Только в городе вода что надо. Я на станции был, повернешь кран, и пей без сахара. А у нас… Вы сами пробовали. Нашей воде и сахар не поможет.

— Скоро и у вас будет хорошая вода, — сказал Чапичев.

— Скоро, — паренек усмехнулся. — Какие вы все скорые. А ты знаешь, сколько стоит пробить артезан?

— Нет, не интересовался.

— Мильён…

— Загибаешь.

— Истинную правду говорю. Один артезан мильён стоит. А нам их тут в степу тыщу надо пробить. Вот и считай, сколько это мильёнов. Посчитать, конечно, можно, да где их возьмешь. У нас их нема. Мы покеда счет на копейки ведем — только-только жить начали. Мильёны, они в городе. Нам их не дадут.

— Дадут, — сказал Яков. — Я, конечно, не наркомфин, но на такое дело обязательно дадут.

— Дадут, как же, держи карман шире. Покеда не видно, чтобы нам давали. Покеда с нас берут. Только и слышишь: давай, давай.

— А ты, видать, бойкий, — неодобрительно посмотрел на собеседника Яков.

— Чего говоришь?

— На язык, говорю, бойкий.

— Да, бойкий. Я боевой. Первым тут у нас в колхоз поступил. И в комсомольцы скоро запишусь.

— А примут? — поинтересовался Яков.

— Меня?

— Тебя.

— Почему не примут?

— Кулацкие песенки про город поешь, потому и не примут.

— А ты кулака видел?

— Видел.

— А сам на кулака когда-нибудь горбил?

— Нет, не пришлось.

— А я три года горбил на кулака. Мы с мамкой в двадцать шестом сюда пришли. Из-под Курска. И три года как миленькие на здешнего немца Генриха Фогеля работали. Три года, дорогой товарищ, покеда не раскулачили Фогеля и не послали ведмедей пасти. А ты про кулацкие песни говоришь. Эх, ты!

Паренек сердито огрел свою лошаденку кнутом: «Но-но, пошла». — И зашагал рядом с ней по кругу, всем своим видом показывая, что не желает больше разговаривать с нами.

— Видал-миндал, — сказал мне Яков, когда мы вышли на дорогу.

— Да, ершистый паренек. Но в главном он, понимаешь, прав. Вода здесь, в степи, вот как нужна.

— Это верно. Жаль, что я решил стать машинистом, а то выучился бы на колодезного мастера.

— Мастера найдутся, были бы только возможности.

— Ты прав. Вот окрепнут колхозы, тут не только артезианские колодцы пробурят, тут и каналы проложат. Хорошая штука каналы, я в Средней Азии видел! — мечтательно произнес Яков.

— А ты разве был в Средней Азии?

— Был. С ремонтниками ездил. Мы там пять месяцев работали.

— Ты мне не рассказывал.

— А ты не спрашивал. — Яков вдруг остановился, будто раздумал идти дальше. — Послушай, я, кажется, зря обидел этого пацана?

— Не думаю, — ответил я. — Может, он, конечно, по несознательности сболтнул, но ты прав: песенка эта про город явно с кулацкого голоса.

— Как же это получается? Он же ненавидит кулаков. И за колхозы он на все сто процентов… Нет, тут в деревне все не просто.

В том, как все не просто было в деревне в ту пору, мы убедились вечером того же дня. А пока шагали по степному проселку, Яков увлеченно рассказывал мне об оросительных каналах, которые он видел в Средней Азии.

— Это, брат, сила! Жарища там похуже нашей, а земля цветущая — сады, огороды, баштаны. Вот что значит вода. Ты представь себе эту степь: сейчас нигде ни деревца, ни кустика, а проведут каналы — сады подымутся. Повсюду сады. Холодочек. Тень. Красота. Идешь ты по этой дороге, а по обеим сторонам персики растут. Представляешь?

— Представляю. Но почему персики?

— Так… Вкусные они и называются красиво. Пер-си-ки.

— Да, красиво-то красиво, но все это фантазия. Чистая фантазия.

— Почему?

— Потому. Каналы, конечно, можно прорыть. Навалится весь народ и выроет. А воду где для них взять? В Сиваше? Так от сивашской воды все живое погибнет.

— По-твоему, ничего нельзя придумать?

— Не знаю.

— А я знаю, — твердо сказал Яков. — Все равно придумаем.

— Ты, что ли, придумаешь?

— Почему я? Я не о себе лично говорю. Я сказал «придумаем», потому что кто-нибудь из нас придумает. Да хотя бы этот пацан-водолив. Он, видать, башковитый. Пошли такого учиться — профессором станет, академиком.