«А Бонаротти?..»

Титанический Моисей встречает меня в капелле Сан Пьетро ин Винколи. Лицо сверхчеловека. Говорят, оно запечатлено в тот миг, когда Моисей увидел людей Израиля, пляшущих вокруг Золотого тельца. Решаюсь подойти ближе — рассмотреть вздутые вены на его руках. Хорошо, меня никто не торопит и я могу подпитаться «мраморной энергией», исходящей от этого исполина.

Замечаю субтильного человека с белым, немного одутловатым лицом, в клетчатом пиджаке, еще молодого на вид, — он робко мне поклонился. Отвечаю улыбкой безыскусной, почти механической — к ней прибегаешь, чтобы отделаться от навязчивого глаза. Пытаюсь снова сосредоточиться на камне. Чувствую, незнакомец продолжает разглядывать, словно проверяет себя, а потом заговаривает как ни в чем не бывало:

— Извините... просто я узнал вас... Наверное, вам будет любопытно... Когда Микеланджело закончил работу, он исступленно закричал на эту статую: «Если ты живой, то почему не встаешь, не откликаешься?» И с досады ударил резцом по его колену. Видите этот рубец?

Надев очки, я убедился, что рубец существует. Едва заметный. За всю жизнь я не научился заводить знакомств в незнакомых городах и, будучи человеком не слишком музейным, поддержал разговор довольно нескладно:

— Вы — турист? Здесь, наверное, много русских туристов?

— Нет, я аспирант, пишу научную работу о Микеланджело...

— Счастливый человек...

— Как раз ищу материалы, подтверждающие слова Сальери: «...иль это сказка/Тупой, бессмысленной толпы — и не был/Убийцею создатель Ватикана?»

— Что-то удалось найти?

— Почти ничего нового... Отчасти подтвердилось то, что описано в работе Мережковского... Если хотите, изложу вам ход своих мыслей...

— Работе Мережковского?

— Она посвящена Леонардо. Очень субъективная вещь...

— Я обязательно прочту. У меня дома есть Мережковский...

Мой спутник оживился оттого, что нашел возможность выговориться, а я шел по улицам Вечного города и не узнавал себя: втянулся в беседу с незнакомым человеком, который как будто нарочно ждал меня у Моисея. Но ведь я нахожусь в Риме, а не в Москве — и жизнь здесь, ее предназначение воспринимаются лучезарно, восторженно до безумия. По этим улицам ходили люди и мифы, и даже Гоголь с братом и сестрой Виельгорскими, и также, как я, вдыхали ароматы пиний. Их кроны в форме зонтов сливаются еще с шумом фонтанов, и твоя спина от этого переполнения распрямляется, словно маленькая пиния... Мой новый знакомый начал тем временем свой интересный рассказ:

— Папа Лев X занятный был человек. Увлекался фокусами и часто окружал себя фокусниками. Так же, как и шутами, и карликами. Любил декламировать Вергилия и сочинять арии. Во время исполнения одной из таких арий аудиенции с Папой попросил Микеланджело. Лев X распорядился, чтобы его впустили, однако не дал задать тому ни единого вопроса. Он не любил нрава своего гостя — прямого, вспыльчивого, и потому вопрос упредил вопросом: «Нам было бы интересно твое мнение о флорентийце Леонардо. Мы хотим сделать ему одно предложение...» — «Воля ваша... мне сказать нечего. Те, кто считают нас врагами, заблуждаются...» — «Не мог бы ты быть немного помногословней...» Микеланджело и в самом деле не любил слов. Это был мрачный человек, пораженный не одним комплексом — низкого роста, внешней непривлекательности, одиночества. У Мережковского нет основания говорить о его уродстве. Этот обыкновенный на вид человек каждый день совершал подвиг сродни тем, что числятся за Гераклом. Вот и сейчас он предстал перед Папой и его свитой, заросший щетиной, погибающий от недосыпания и головной боли. «Мне не очень хочется говорить, — повторил Его святейшеству Микеланджело. — Я слышал, мессер Леонардо считает себя выше законов человеческих. Любит вглядываться в лица преступников и сопровождает их к месту казни, чтобы запечатлеть миг их последнего ужаса. Не я ему судья и не вы, Ваше святейшество... Но мог бы ему напомнить: для того чтобы изображать лицо сумасшедшего, не обязательно подсматривать за тем, как человек ведет себя в минуты безумия. Для этого художник получает от Господа воображение и страдания». — «Достопочтимый Микеланджело, не кажется ли вам, что вы оба поклоняетесь одному божеству — Аполлону и оба являетесь гражданами вселенной, — посмеиваясь и подстрекая, перебил Папа, — и могли бы давно найти с мессером Леонардо общие для вас темы?» — «Я не желаю иметь ни с кем ничего общего! — дерзкий крик Микеланджело заставил покои Папы погрузиться в тупую тишину. — Если же вас по-прежнему интересует мое мнение об этом художнике, — холодно продолжал Микеланджело, — то позволю заметить: я никогда не опущусь до того, чтобы откапывать и воровать трупы. Хотя бы и с целью произвести анатомические исследования».

Папа подозвал к себе герцога Джулиано. Нервно покусывая обвислые губы, тот сказал: «До меня дошли некоторые подробности смерти одного молодого человека, служившего тебе моделью. Якобы ты, желая натуральней представить умирающего Христа, умертвил его...» — «Это ложь! — возмутился Буонаротти. — Этот молодой человек был неизлечимо болен и действительно просил меня ускорить ему уход из жизни... Но я не смог ему помочь». — «Нет, ты это сделал потому, что любил его!» — продолжал настаивать герцог. «Разочарую вас... я не верю ни в какую любовь, — из последних сил отвечал Микеланджело. — Ее нет на земле. Есть страх, безумство, корысть, приспособленчество — все это я встречал в людях... нет только любви! Я утверждал ранее, что художник должен стать кем-то вроде преступника, обязан разрушить свой рассудок — во имя того, чтобы сбросить оковы. Теперь, наученный опытом, я знаю, что оковы тут ни при чем — художнику нужно стать отшельником... — С этими словами Буонаротти опустился на пол. — Я бы прилег здесь, Ваше святейшество. Поспать мне нужно часа два, больше я не смогу... Голова раскалывается на части... Не обращайте на меня внимания и продолжайте веселиться!» Сложившись в комок, он улегся на мраморный пол прямо перед троном папы.

Молодой аспирант кончил рассказ, и мы некоторое время шли молча. Пройдя по набережной Тибра, перейдя через мост, вскоре оказались у фонтана Моисея в Пинчо. Воздействие здесь иное — успокаивающее. Моисей юн: прогнав пастухов, черпает водичку для маленькой девочки. От длительной прогулки наступает усталость, и мы присаживаемся на скамейку у фонтана.

— Не знаю, интересен ли был мой рассказ...

— Весьма... Еще одно доказательство того, что Сальери пытался ухватиться за версию с Буонаротти, чтобы хоть как-то облегчить тяжесть преступления.

— Так, по-вашему, преступление было?

— Было — по Пушкину, от этого никуда не деться. Только я не верю в то, что он один отравил — травили и убивали все. Реквием не должен был появиться! Моцарт мешал даже мертвый — когда никто не пожертвовал денег на его похороны. Не забывайте, что гений из числа избранных, равных, возможно, лишь Моцарту, Пушкин этим предсказал и свою смерть. Пуля, пущенная Дантесом, была отравлена всеми! Нам не искупить вины наших предков — перед Пушкиным, перед Моцартом™ перед Павлом Петровичем Романовым, наконец. Так что, проблема гения и злодейства тут не в том ключе, как нам преподали ее в школе...

— Но ведь Сальери и Бомарше сюда припутывает...

— Мне трудно судить. Наверное, это будет тема вашей новой работы.» Напомню вам, что был такой замечательный русский драматург Сухово-Кобылин. Не гений, конечно. Может, по классу ближе к Сальери. Говорят, что он точно убил свою возлюбленную француженку.

— Вот видите, значит, это возможно! Пусть и не гений, пусть... — вскричал обрадованный аспирант и тут же достал блокнот, куда, вероятно, занес имя Кобылина — в свой «черный список». — Я уже утомил своими рассказами... Хотел бы вас просить прочитать мою работу, когда она будет напечатана.

Я согласился с радостью и дал свой домашний адрес. Понял, что уходить ему не хотелось.

— Вы удивительно похожи на Буонаротти. Вы должны сыграть его...