Но вот в кедровском спектакле 47-го года появляется новый Войницкий — Добронравов. И меняется расстановка акцентов. На первый план выходит тема отвергнутости, неразделенной любви. Я помню его потерянное, белое лицо, беспомощно опущенные руки... И это при холодном, циничном Астрове — Ливанове. Когда Добронравов появлялся с цветами и находил свой идеал в объятиях доктора, то опускал букет на крышку рояля — неторопливо, будто на крышку гроба. Таков был трагический, даже сюрреалистический эффект от его появления... А когда Елена Андреевна — Тарасова спрыгивала с качелей, Добронравов долго смотрел на пустую деревяшку. В его глазах за эти секунды пробегала жизнь. А потом рукой эти качели останавливал.

В октябре 1949 года в нижнем фойе собиралась вся труппа — отмечали 51 -ю годовщину театра. Мы знали, что там присутствует Книппер-Чехова. Через два года она подпишет мне диплом... А в тот день вечером шел «Царь Федор». Мы, как всегда, смотрели сверху. Свободных мест не было, нам разрешалось сидеть на ступеньках. В конце шестой картины, после слов: «Пусть ведают, что значит/Нас разлучить! Пусть посидят в тюрьме!» — на сцене — мы это чувствовали! — какая-то заминка. Что-то случилось... Побежали вниз, но уже по пути увидели помощника режиссера, зовущего доктора. Тело Добронравова — бездыханное — перенесли в аванложу и положили на тот же диван, на котором умер Хмелев — умер в костюме Ивана Грозного. Добронравов не доиграл одну лишь сцену — финальную, «У Архангельского собора», когда там должна начаться панихида по его отцу, Ивану Грозному!

Говорят, высшее счастье для артиста — умереть на сцене. Для верующего — в один из святых дней. Мало кто удостаивается такой чести.

Та, последняя картина, которую сыграл Добронравов, называлась «Святой».

Еще когда смотрел «Чайку», подумал, что Настя Вертинская — гениальная Клавдия Шоша[ 71 ]. Если кто-нибудь ставил бы Томаса Манна, не сомневаюсь, пригласил бы Вертинскую без проб. Кого же пригласить, если не ее? Ей и имя идет — Клавдия. Любопытное совпадение — этот карандаш, который берет себе Елена Андреевна после разговора с Астровым! В «Волшебной горе» целая история с карандашом. Когда Шоша просит Касторпа вернуть карандаш, то бросает такую фразу: «Ты действительно поклонник, который умеет домогаться с какой-то особенной глубиной, как настоящий немец». Тут мы расходимся—и глубины такой, как у немцев, нет, и на такие домогательства не способны. Хотя, черт побери... На что же мы вообще способны, кроме своей неопределенности и тоски? На тоске мы почему-то упорнее всего настаиваем. Наверное, оттого, что это легко играть: тоску и пошлость. Вот внутреннее раздражение, нетерпимость, неизвестно отчего растущие, сыграть сложнее.

Если бы не Войницкий, все, наверное, получилось бы, — думает Астров. С ним — невидимая борьба. Конечно, из-за нее. Между прочим, у Манна остроумно показана ревность: через снимки, рентген. Пациент ревнует к гофрату, который может рассмотреть легкие Клавдии Шоша. У него преимущество в том, что он видит ее насквозь благодаря просвечиванию. Какая уж тут тоска! Тут настоящее безумие! Но и это не все — она еще позирует ему. Гофрат хорошо рисует, и Клавдия ходит к нему домой почти ежедневно. От этого можно и в петлю! Но в том-то и беда, что это безумие нельзя выплеснуть, обнаружить. В этом ключ к Астрову. Все должно быть замаскировано: ведь кругом приличные люди! Недаром Астров говорит Войницкому: «Во всем уезде было только два порядочных, интеллигентных человека: я да ты». Почти так же говорит Рагин о Громове в «Палате № б»: «...за двадцать лет я нашел во всем городе только одного умного человека, да и тот сумасшедший». У того сумасшествия другие корни, а тут — она! Ее недосягаемость, невозможность. Чехов отвечает Книппер в своем письме: «Елена нравится Астрову, она захватывает его своей красотой, но в последнем акте он уже знает, что ничего не выйдет, что Елена исчезнет для него навсегда, — и он говорит с ней в этой сцене таким же тоном, как о жаре в Африке, и целует ее просто так, от нечего делать». Значит, не было никакого безумия, никакой схватки, если можно так быстро остыть? И Чехов, когда будет умирать, возможно, не произнесет отрешенно «Ich sterbe» — «Я умираю» и не попросит шампанского, а выкрикнет проклятия в ее адрес. Во МХАТе поговаривали, что было именно так...

Все-таки какая замечательная мысль — ревновать из-за рентгена!

Кто-то сказал шутя, что мой грим в «Дяде Ване» — «под Станиславского». Я не ставил цель копировать. Все равно обречен: тот — красавец, здоровенный, ему вообще гримироваться не нужно. Он мог себе позволить сказать: «Сделаю для Тригорина красивый грим». Я вообще не сторонник какого бы то ни было грима — тем более бороды. Это — мука! Но чтобы «выскочить из своего сегодня», как просит Ефремов, нужно найти новое ощущение себя. По-новому вбить позвоночник.

Станиславский, как известно, не удержался, чтобы не подчеркнуть своего отношения к Елене: «Вы хи-и-трая!» — говорил он ей. Даже в какой-то момент стулья разбрасывал. На Книппер, видно, это действовало сильно. Она признавалась: «Когда я чувствовала на себе его влюбленный взгляд... мне досадно было на «интеллигентку» Елену, что она так и не поехала к нему в лесничество...» Ах, как хотелось бы что-то подсмотреть в том спектакле! Или хотя бы в тех репетициях... Ведь на них присутствовал автор и однажды даже показал Станиславскому поцелуй — как надо целовать Елену Андреевну. Поцелуй был якобы неуважительный, короткий — Чехов на этом настаивал, — да еще с каким-то свистом. Чехов не мог примириться с тем, что Астров и в 4-м акте любит. Что он — живой.

Нет, в этой части с А.П. не соглашусь. Тем более когда рядом такая ослепительная Елена Андреевна...

Самое настоящее безумие — в доме появился магнитофон «Панасоник», который показывает фильмы. Как назло, все хорошие. Гора кассет, от которой не оторваться. Еще Саша Гор..[ 72 ] передал из Финляндии несколько коробок — он уже собирается в Москву и потихоньку перетаскивает вещи. Там есть уникальные фильмы: о Солженицыне, Окуджаве. А при моей страсти пересматривать по нескольку раз получилось, что на футбол теперь и времени нет. И еще эта потрясающая вещь — пульт управления. Можно смотреть лежа, полулежа, останавливать в любом месте, чтобы полюбоваться кадром. Правда, копии второсортные, переведены премерзкими голосами. Как ни крути — революция! Телефон аж горячий: «У вас есть «Калигула»? — «У нас нет. Зато есть «Последнее танго». Хорошо, что можно отключаться, а потом продолжать с того же места. Это похоже на жизнь Обломова, который, не глядя, подбрасывал тапочки кверху — когда ложился спать. А когда просыпался, точно в них попадал. Я уже наловчился нажимать кнопки наощупь. Еще записал свое интервью — из программы «Время». Получилось как-то глупо: оттого, что они все режут и что надо было отвечать на вопрос: «Над чем вы сейчас работаете?» Теряешься, когда такое спрашивают... Скептики, у которых «видика» нет, тут же ложку дегтя: кассета не вечная, лет через пятнадцать рассыпется. Но я спокоен: во-первых, на мой срок хватит... а потом еще чего-нибудь выдумают. В любом случае — пересаживают кино с большого экрана на маленький. В комнату со всеми удобствами. Меньше надо будет ходить в Дом кино и показывать рожу.

Из фильмов, что я успел посмотреть, впечатлила «Смерть в Венеции». Я видел и на большом экране, в Польше. Конечно, это из тех картин, которые надо смотреть в оригинале, в натуральную величину. Однако хорошо проходит и на «видике» — это мне и нужно было проверить: хорошее кино в любом варианте останется хорошим. После просмотра, как ни странно, думал о «системе». В нескольких аспектах.