Мой первый год в Студии. И — год ее первого выпуска. Как мы завидовали им! Они будут артистами МХАТа! Будут играть с Качаловым, Книппер-Чеховой!

Держали нас в строгости. Наш мастер Г.А. Герасимов терпеливо сдирал с нас наносное, неживое и добивался, чтобы мы делали все без фальши — независимо от того, посетит нас вдохновение или нет. Мы знали: надо идти от предлагаемых обстоятельств. Это был закон.

Студия готовила смену для театра. Мы знали и гордились этим. И трепетали. Там, через переход, соединяющий Студию и театр, была святыня, куда нам предстояло войти. Мы стремились туда. Стремились и проникали. Подглядывали репетиции, которые вели Кедров и Ливанов. Мы не пропускали и спектакли, смотрели все подряд, сидя на ступеньках бельэтажа. Билетеры знали нас и не выгоняли. Когда первый раз смотрел «Трех сестер», уехал домой не в ту сторону...

Не забуду «Трех сестер», шедших в день панихиды и похорон Б. Добронравова. Мы приехали на спектакль с кладбища. Там мы еще держались, но когда в четвертом акте заиграл марш и прозвучала реплика: «Наши уходят», мы рыдали.

«Наши» ушли, а вместе с ними — целый век. Век оказался коротким.

Лопнул сосуд в левом глазу. Слабый сосудик. Начало все лопаться и вываливаться. 56... Какая амортизация!

Начал работать Ефремов над «Перламутровой»[ 79 ]. Разговоры о перспективе роли, но движения у персонажей никакого. С чего начинается, тем и кончается. Только слова. Очень много слов. Он заявляет нам: «Вы сами должны!.. Никто разжевывать за вас не будет...» Ишь каким тоном... Сами-то сами, но и режиссуру давай! После этого он запил.

Грузили две машины кирпича. Начали строительство дома. Пожалуй, это главное достижение за последнее время. Кирпич только для фундамента, а вот брус пока достать не могу. Нужно 50 кубов. Поставили забор — и то радость. Ездили с Юрой к его другу Андрею Гаврилову в Одинцово. У него дом уже стоит — и какой! Так должен жить белый человек: студия для занятий, теннисный корт, камера для отслеживания посетителей... У меня этого, скорее всего, не будет. Возможно, только уличные фонари! — Андрей дал адрес, где их можно достать. Когда они горят, ощущение, что ты на взлетной полосе.

Вдова Олега Даля Лиза доверила мне читать его дневники. Читать по телевидению. Трудное занятие, тем более у него это почти что записи на манжетах — не обработанные, не предназначенные для чтива. Мысли, записанные знаками. Тут есть момент этический: почему я? и имею ли вообще право? И момент технический — как это читать, чтобы смогли переварить. С другой стороны, мне близка попытка актерского самоуглубления. Я, когда готовился, сравнивал его дневники со своими и находил, что у Олега Ивановича-первого (не в порядке появления, а в порядке ухода) они менее расплывчаты, менее литературны, стало быть, более определенны.

Прожито чертовски мало, сыграно еще меньше и оттого объем невелик — каких-нибудь тридцать страничек. Да и их-то всех не прочтешь — нужен отбор, предельная тактичность... Вот в отношении Эфроса. Панегирик сменяется разочарованием. Даль пишет: «Эфрос строит. Строитель...» Перекликается с моим восприятием его режиссуры. Но дальше: «Он быстрее придумывает, чем артист находит. (Кто мешает артистам находить быстрее? Я давно стараюсь этому учиться... — ОБ.) Следовательно, он делает артиста слепым, лишает его процесса творчества. Это убивает в артисте содержание, делает его пустотелым, приучает к формализму (в плохом смысле этого понятия), ремесленничеству... Он (Эфрос) никогда не будет иметь у себя артистов-личностей (хоть сколько-нибудь), а будет иметь артистов-марионеток». Каждый заслуживает того, что он есть, — как это ни печально. Если ты позволил стать марионеткой — значит, такова твоя функция. Кто-то должен быть Далем, кто-то при нем карликом. В природе свои схемы и в них не предусмотрено существование двух Далей, двух Борисовых... После смерти Даля кто-то займет его место. Где же он, новый Даль? — спросят меня. Я не знаю... это же не сразу происходит... и не в моей компетенции. Не думаю, что Эфрос хотел производить кукол — как утверждает Олег Иванович. Но ему нужен был полигон, сырье... Если бы мог он создать театр на контрактной основе — то собрал бы личностей. Тем более — в кино он тяготел к этому. Вот его «Заповедник»[ 80 ]. Какие заповедные личности: Добржанская, Смоктуновский... Олег Даль среди них.

Вот в этом с Далем соглашусь. Точнее, со стариком Хэмом, которого он цитует: «Если ты добился успеха, то добился его по неправильным причинам. Если ты становишься популярным, это всегда из-за худших сторон твоей работы». К сожалению, так оно и есть. Когда-то один импресарио смотрел меня для поездки в Париж. Для нашей эмигрантской аудитории. После «Кроткой» с кислой улыбкой зашел в гримуборную:

— Хоть какой-нибудь интертэйман! «Очи черные»...

— Ноу интертэйман! — с гордостью отрезал я.

Вот еще хорошая запись: «Гайдай. «Ревизор». Хлестаков. Пугает Гайдай... Окончательно отказался от мечты сыграть Хлестакова». А в конце замечательная фраза, под которой и я подпишусь: «Соображения принципиального характера»!!!

У Олега Ивановича есть записи, которые могут озадачить:

«Смотрел своего Печорина...

ХОРОШО!!

Иду правильно...»

Или: «Премьера Вампилова...

Долго и много говорить не приходится. Хорошо!

Мой Зилов — хорошо!»

Это не мания величия и не симптом Нарцисса. Самую верную оценку своему труду, действительно, можешь дать ты сам — в конце концов «себе лишь самому служить и угождать». Только важно вовремя остановиться угождать, почувствовать опасность. Я много встречал артистов, которые открыто восторгались своим искусством. Наивно, почти до слез радовались. Сначала ждали комплиментов, аж в рот заглядывали. Похвалишь — и тогда они, пожалуй, с тобой согласятся: «Да, да... сегодня было неплохо... неплохо...» — с большой долей кокетства. А есть категория, которая, когда начинаешь хвалить, вдруг станет на себя наговаривать: «Да что вы, сегодня было так ужасно, вот пришли бы вчера...» Или жалобы: «Ах, у меня сегодня так живот болел...» Киевский артист Виктор Михайлович Халатов любил предварить свое появление следующим образом: складывал руки у себя за спиной и начинал тихонько аплодировать. Еще за кулисами: хлоп-хлоп! В зале этот аплодисмент улавливали, и успех был гарантирован. Даже тот, кто занимается самогрызством и постоянно недоволен собой, все равно как-нибудь да «желает славы».

Не чужд этому и я. До определенной степени... Вот приходил на «Кроткую» Миша Козаков. Его поразило, что был обычный, рядовой спектакль. «Как ты потом восстанавливаешься?» — спрашивает он. «Очень просто... грамм двести водочки... А по такому случаю, что ты пришел, можно и двести пятьдесят...» — «А знаешь, что ты воплощение самого Достоевского? Это никому еще не удавалось...» Через несколько дней появилась его статья — наверное, самое неожиданное из того, что о себе читал. Его ведь никто не просил так написать, никто не заказывал...

А еще на «Кроткую» приходил Давид Боровский. Но он — без высокопарностей. Давид молчал, и я по его глазам все понял.

Даль выводит такую цепочку: «Чехов — врач. Павлов — физиолог, Фрейд — психолог. Сверх-Я, теория вытеснения, сны, описки, юмор и т.д. Физио-психология — кухня артиста».

Еще лет десять назад согласился бы безоговорочно. И сейчас соглашусь... но с опаской. Надвигается новая эра — и таким, как мы, исповедующим это Сверх-Я, места не найдется. Никаких неврастеников, никаких Иванов Дмитричей с маниями преследования[ 81 ]! Теория вытеснения как раз направлена против них. «К чему этот мир наизнанку?., выворачивание кишок?» — спросил меня молодой артист в курилке МХАТа. На его непонимание нельзя обижаться — ибо он не понимает на самом деле. Здоровые и благополучные нужны во все времена, но теперь они приобретают вид... автоматов. А что же народ? Пазолини на это ответил. Он снял достоверный, самый реалистичный фильм за все сто лет кинематографа — название его «Сало». То, что их заставляют кушать под звуки пианино, — будут кушать теперь все. И скоро привыкнут.