Конечно, желание уйти из Леси Украинки бродило давно, подогревалось коллегами с украинскими именами. Рано или поздно это бы случилось, но нужен был толчок, и я дождался его.

Киевскую историю можно считать завершенной, если добавить, что Мягкого вскоре выгнали (не только за меня, но и за Луспекаева и другие дела), а Лавров Юрий Сергеевич вскорости приехал в Ленинград — кажется, его назначили уже худруком Леси Украинки. Он не мыслил без меня репертуар театра. Как всегда, Алла накрыла стол. Он предлагал мне Хлестакова. Но бросаться с колокольни «кверху дыбом», как говорил Голохвостый, было уже поздно. А в 75-м, когда привезли «Генриха» в Киев, мне в гостиницу позвонила Евгения Эммануиловна Опалова: «Олег, я сейчас в больнице... Счастлива, что узнала ваш номер. Я бы хотела, чтобы вы простили меня за то письмо — больше ничего в этой жизни мне не нужно». Как не простить? Я пожелал ей здоровья, не зная, что жить ей недолго...

Ленинградская история и сложнее, и проще. Проще оттого, что длилась даже не тринадцать, а восемнадцать лет. Целую вечность. И за эти восемнадцать переиграл мальчиков — только уже не розовских. И в один момент (точнее — в 71-м году) это надоело — я решил уходить. Товстоногов удержал тогда Хлестаковым. (Надо еще поразмыслить, почему во все переломные моменты... появляется этот оборотень Хлестаков. Но это отдельная история.) Я пошел на аккомодацию, как сказала бы княгиня Волконская. Решил ждать... и дождался своих «Мешков», «Дона», «Кроткой». Хотя «Ревизора» уже быть не могло. Тогда, в 71-м, решение было эмоциональным. Сейчас оно как будто спокойней, взвешенней. Как, впрочем, и реакция на него Товстоногова. Он даже просветлел, когда я сказал, что ухожу. «Куда?» — поинтересовался из вежливости. «Пока не знаю, — соврал я. — В Москву...» «Вы потеряете как артист, Олег. Посмотрите, Доронина там кончилась... Да разве только Доронина?» — И вздохнул с облегчением.

На этом мы разошлись — как в море корабли. Тут же в назначениях против фамилии Тарелкин появилась — Лебедев. Композитор Колкер год учил ансамбли, арии — без главного героя. Теперь этот герой есть.

Конечно, ухожу не из-за Тарелкина. Я даже не представляю, как смог бы петь. (Что, яйца сырые перед спектаклем глотать?) В моем уходе — совокупность причин. Главное, что не интересно творчески. Уже давно не интересно. Не будем же Иссу Сулеймановича[ 61 ] за роль считать?

Надеюсь, это последний переход. И что «не преткнусь в Москве о камень ногою своею». Ведь не преткнулся же до сих пор.

Товстоногов предложил такой вариант: мы оставляем квартиру на Бородинской театру. А он похлопочет за меня у Гришина[ 62 ]. Кажется, наша квартира предназначается Басику...

Принц Гарри обзывает Фальстафа «запоздалой весной». Я и на такую весну согласен. Только б скорее...

Взял первую смотровую — на Тверской, над «Спорттоварами». Второй этаж. Шум неимоверный. Есть еще вариант на Тишинке. Там дом новый, моссоветовский — только заселяется. Но Алла хочет в старом фонде. Ее понять можно: наша горка и пушкинская люстра не сочетаются с низкими потолками. Все-таки придется соглашаться на «тишинский» вариант — выбора особого нет.

До нового сезона рукой подать. Живем пока в общежитии МХАТа в Гнездниковском. Из окон виден особняк Госкино. Каждое утро в девять «членовоз» привозит министра...

Уже успел втянуться в ритм военной жизни. Подъем рано, непременно бег, завтрак, выезд... Из-за ночных съемок все время хочется спать.

Вчера сходил в местную книжную лавку и накупил «лит-памятников» — в Москве не найдешь[ 63 ] И Кэрролла, и Анненского, и Овидия. Всего книг пятнадцать. Но главная добыча — Монтень. Тут копать и копать. Открыл наугад: «Занятость для известного сорта людей — доказательство их собственных дарований и их достоинств. Их дух успокаивает встряхивание, подобно тому как младенцев люлька». Как я понимаю, вариация на извечную тему суеты сует.

Оттого, что съемки и здесь, и в Киеве, что записи на радио в Ленинграде, что переход из одного театра в другой, что обмен жилплощади и что все это разом, в одно время, — можно считать, встряхнулся я основательно. Сознание, что со всем можешь справиться и что сил хватает — возвышает даже в собственных глазах. Хотя давно ли было по-другому? Большую часть жизни мог успокаивать себя сходством своих мыслей с монтеневскими: «...бывает столько ложных шагов, что для большей безопасности следовало бы ступать по этому миру полегче и едва касаясь его поверхности. Следовало бы скользить по нему, а не углубляться в него». Монтень — мудрый человек В идеале — все так. Лучше было не сниматься в сорока сереньких фильмах, оставить после себя три-пять: «Проверку на дорогах», «Рабочий поселок», «Остановился поезд»... А в театре сыграть «Комедию ошибок», «Генриха», «Три мешка», «Кроткую»... И — стоп! Остальное время «касаться поверхности». Например, передавать опыт молодым. (Хотя, с другой стороны, где взять опыт, если не будет стольких ошибок? если не будет этой «комедии ошибок»?) Или путешествовать. (Но это затруднительно в нашей действительности.) Или копать грядки. (Но где гарантии, что не раскулачат?)

Вопросов много, если жить по Монтеню. Например, что делать с ролями, которые все равно уже сыграны? Отречься от всего, как Гоголь? Но за каждую из них — даже в «Черноморочке» — я готов ответить. В каждой есть частица себя. И если фильм остался однодневкой, то просчет не во мне. Просчет где-то раньше — на уровне сценария. На уровне той жизни, которая его породила.

Вот — Костин[ 64 ]. Как угадать, что это будет за шаг?

Близится к концу огромный объект в «Выстреле» — учебном центре. Ужасно много работы, но если мы закончим — это практически четверть фильма. Я не видел ни одного метра, но Вадим и все, кто видел, говорят — интересно. Не для полки ли... исходя из знания материала и как Вадим это делает?

Сегодня идем в ночь. Уже в пятый раз. После ужина окружили офицеры. Поголовно пьяные. Хотел от них ускользнуть, но один сразу впился как клещ: «Ты мой Рафферти!» — говорит с ударением на «и». Другой — наглее и образованнее. Цитует Уайльда: «Актер — или жрец, или паяц!» Подтекст такой: ты никогда от этого комплекса не избавишься. Можешь снимать свое глубокомысленное кино (между ними уже такой слух пошел), а народу «Зайцы» твои нужны. Я поинтересовался, откуда такие знания Уайльда. Он с гордостью рассказал, что когда-то во дворцах культуры рисовал плакаты. А цитаты запоминал. На прощание взял автограф и попросил не обижаться: «Понимаешь, в тебе есть что-то наше... земное, но в фильмах снимаешься подозрительных!» Меня задело: «Каких именно?» — «Всех не упомню, но вот этот... про зеркало — поганый...»

Правильная у Пушкина мысль: любое искусство, имеющее у народа успех, завоевавшее признание, — по сути пошло. Пошлость быстрее всего проникает в этот слой. Правильная, но страшная мысль. Лучше это осознать сразу, не тешить себя надеждой, что своим «подозрительным» кино ты обратишь кого-то в свою веру.

И если уж цитировать Уайльда, нужно вспомнить и это: «Всякое искусство совершенно бессмысленно». Я хоть и не рисовал плакаты во дворцах культуры, но лекции ВЯ. Виленкина тщательно конспектировал и считаю, что это совершенно верно.

Трудно и долго снимали пляж. Главное — холод. Когда вошел в воду, губы стали синими. Отошел часа через три. Это был ужас. Наверняка заболею.