А вечером пошел в театр вводить в «Серебряную свадьбу» Мирошниченко. Тоже бы надо поплакать... Заболела Лаврова, а до этого ушла из театра К. Васильева. Все идет к концу. Назавтра на 14.30 снова назначили Правление. Повестка дня: контрактная система. Они не понимают, что договор или контракт делается под репертуар, под определенные сценарии или пьесы. Значит, снова говорильня.

Непростая сцена — завтрак с Клюевым[ 95 ]. Я должен удержать его танцем — так придумано. Беру за талию и начинаю кружение. И текст при этом: «Танцы — моя слабость. Я поставил на ноги весь наш прекрасный край. Танцы везде, всюду — как хорошо...» Вадим удивлен, что так легко получается. Я отвечаю: есть опыт. Небольшой...

Опыт этот начался еще с танцевального кружка, там мне рекомендовали настоятельно. Говорили, есть наклонности к героическому мужскому танцу. Потом — занятия в Школе-Студии с замечательным педагогом Марией Степановной Воронько. Когда она танцевала со мной в паре, задыхаясь, произносила целый монолог: «Вы хоть и не Ермолаев, а от души — атитюд!.. Вы хоть и не Мессерер, а от всего сердца — плий-э!.. Вы хоть и не Лепешинская...» Когда мне предложили работу в народном танцевальном коллективе (чтобы как-то зацепиться за Москву), она схватилась за голову и чуть не сорвала свою накладную косу «Что с вами, Олег? У вас же симпатичное личико (надо заметить, немногие мне это говорили), не то что мое — лошадиное! Хотите по секрету? В балете у всех что-нибудь лошадиное: личико, ягодичная мышца... Это же ваш любимый Чехов сказал: «На лице у нее не хватало кожи: чтобы открыть глаза, надо было закрыть рот — и наоборот». Чехов наверняка балетных в виду имел...» Говорила это женщина, фанатично служившая своему делу. Я нередко вспоминал ее уроки — когда сам начал преподавать.

Тут я должен извиниться за то, что часто и с досадой повторяю: я никогда не преподавал. Было дело. Только давно... Пригласил меня музыкальный режиссер Борис Рябикин набрать с ним курс при Киевской оперетте. Потрудившись над драматическими сценами, я «оттягивался» на танцах. Перед репетицией шимми набрался необходимых знаний и начал целую лекцию: «Суть этого танца состоит в том, что танцовщики пытаются стряхнуть с плеч свои рубашки...» Кончалось тем, что я «стряхивал» свой свитер или пиджак и сам пускался в пляс до седьмого пота. Учил я их осмысленному танцу. И это... почти никогда не удавалось. Появлялась примитивная хореография и вместе с ней... все пропадало. Так зачастую пропадает и у нас: за столом выстраиваешь каркас, выверяешь детали, а разведут мизансцены, сошьют костюмы — и пиши пропало. Конечно, хороший танцовщик, как и хороший артист, это преодолеет. Преодолеет за счет соединения техники, актерского проживания и оголенного нерва. Но видел я это... только один раз. Точнее, только у одного. У Барышникова.

Его драматическая одаренность не вызывает сомнений: это началось еще со спектакля у Сергея Юрского[ 96 ]. Из основных достоинств — диапазон: от «нормального классицизма» (использую термин Бродского) до бродвейских мюзиклов с Лайзой Минелли. Но главное в нем — сплав и соразмерность всего: все девять муз служат ему, как служили когда-то Аполлону. Помогая укрупнить мысль — насколько это вообще в балете возможно. Оттого я не встречал у него движений ради движений, жестов ради жестов. Все объясняет мой Голохвостый: «Ум служит не для танцевания, а для устройства себя, для развязки своего существования». Думаю, и с существованием у него все в порядке.

С Натальей Макаровой меня познакомил ее бывший супруг Леня Квинихидзе. Сидели мы за одним столиком в ленинградском Доме кино, о чем-то беззаботно болтали. У нее короткая юбочка, звонкая речь, я бы сказал — легкомысленная... Я не мог тогда предположить, что когда-нибудь испытаю потрясение от ее танца. Не восхищение — именно потрясение! Я увидел две сцены из балета «Онегин»[ 97 ] и, выключив телевизор, долго потом сидел в темноте. Передо мной светились ее руки, рвущие онегинское письмо.

Балетный артист (как и оперный — при желании!) может достичь куда большего воздействия, чем драматический. Объяснить это несложно: взаимослияние с музыкой! Оно редко происходит, к нашему счастью, но уж если происходит — нам нечего равняться. Мы — где-то в третьей позиции со своей прозой жизни... Возможно, только документальное кино превзойдет по воздействию Барышникова, Макарову... Марию Каллас... Впрочем, именно их и можно будет увидеть в тех документальных фильмах, которые останутся для новых поколений.

Интересна придумка с гипнозом. Мой герой, глядя на Клюева, вспоминает, что в другой жизни, очень давно, может быть во времена Стеньки Разина, они были знакомы. Соотношение то же: слуга — хозяин. Он и Марию как будто из той жизни вызывает, и Клюева заставляет дирижировать хором одним лишь взглядом, прожигающим. Сначала у того рука задвигается в такт Моцарту, потом со сцены уйдет дирижер и — дорога для него открыта.

Только гипноз — оборотная сторона рабства, вековечного рабства. Русский человек всю свою историю под гипнозом. Это для него привычно — на спине носить, веничком парить, любую прихоть исполнять. Он — на содержании у Системы. А идея не в том, чтобы над ним поглумиться, а показать, растолковать, что идея «светлого будущего», то есть «светлого рабства», не кем-то придумана, а им же самим — русским богатырем. На самом дне, так сказать, и зародилась. И он это замечательно научился делать — прислуживать... за столько-то лет...

Не знаю, будут ли у нас еще встречи с Вадимом и Сашей[ 98 ], но начались они с того, что ехал я в вагоне скорого поезда. Поезд остановился... А кончается (пока, во всяком случае) тем же — Клюев и Мария бегут за отъезжающим составом. В нем я. И, значит, круг замкнулся.

Я отпущен в творческий отпуск Во МХАТе буду играть только «Кроткую».

А у них сегодня премьера «Дяди Вани»... Я не увижу. Да и какое это имеет значение? А измена и предательство — имеют решающее.

Историческая для меня дата — первая репетиция «Павла». Читка по ролям, знакомства... «Здравствуйте, я — Олег Борисов...» От всего этого грустно. Почему я в чужом, неизвестном мне театре, а не у себя? А где это у себя? Когда заполнял анкету, подумал: все равно надо было чем-то заняться, не сидеть же без дела. Летом прочитал вольтеровского «Кандида», на которого так ополчился мой новый знакомый Павел Петрович. Там есть фраза, которой буду себя тешить: «Все события связаны неразрывно в лучшем из возможных миров».

В 9-30 поехали в Лефортово смотреть, как муштруют роту почетного караула. Мокрые ребята. Ритм. Рассыпается барабанная дробь. Подхожу к барабанщику, он дает полный отчет: «Кожа трехгодовалого быка, кленовые палочки... все, как положено». Спрашиваю у него, как служится. «Скука! — отвечает он как-то расхлябанно. — Никакого повышения...» — «Но нюни-то распускать негоже!.. Знаешь, что бы Павел за такой ответ?..» Рассказываю ему об одном указе только что вошедшего на престол государя. Касается гвардии.

В состав элитных гвардейских полков были включены батальоны из Гатчины без какого-либо отбора — таким образом, обыкновенные поручики тут же становились капитанами гвардии. («В походе король свою армию переиначил...») Этой несправедливости не стерпели многие офицеры и генералы, привыкшие носить блестящие екатерининские мундиры. Униженные, они решили покинуть службу. Их неповиновение не устроило Павла, и он издает новый указ... Прошу барабанщика изобразить гороховую дробь и опираюсь на первую попавшуюся палку: «Повелеваю тем, кто подал прошение об отставке, в 24 часа покинуть столицу нашу Петербург и перебраться в свои поместья!»