- Боярин, я Баженок. Уж так ли уговаривал Силантия, чтоб спрятался, как я. Крадёжники чужие нагрянули откуда ни возьмись. Он не послушался. Один против десятерых стал защищать амбар. Куда там! Голыми руками!

Род попросил заступ. Конюший убежавшего боярина не дал ему копать могилу, взялся за дело сам. Род отыскал священника, уговорил отпеть, отдал случайные два златика, что отыскал в карманах Силки. Сам был без денег. Все осталось в коробьях.

Постояли с Баженком возле могилы на боярском огороде в дальнем углу. Род наскоро простился.

- Куда же ты, боярин, пеший, без мошны и без сумы?

- Сегодня без мошны и без сумы покойнее.

Пройдя растерзанный и опьянённый кровью Боголюбов, Род побрёл обратного дорогой во Владимир навстречу близкой ночи.

Серебряная июньская ночь накрыла Владимирскую дорогу, и поле, и тёмное раменье по сторонам. День после долгого солнцестояния исчезал незаметно. Небо открылось для смотрин. Зодии совершали беги небесные… «Все это кощуны», - услышал Род Улитины слова, будто плыл с нею в вятском каюке по Мосткве-реке, а не каликою перехожею, не богатырём во смирении шествовал по широкой Владимирке. А бог Ярило спрятался за окоём, не покинул Землю ради краткой ночи. Белый нимб его двигался северной стороной, отгоняя тьму. А Улиты уж нет на Земле. Да и остающийся на ней Род ощущает, как все призрачнее становится для него этот осязаемый мир, как бы отходя от ушей, глаз, сердца и всех остальных чувствилищ.

Вот с каждым шагом стала приближаться фигура справно одетого старика, стоящего посреди дороги одним плечом к Владимиру, другим к Боголюбову, а лицом к лесу.

- Что колеблешься, старче? - спросил Род, подойдя.

- Не надумаю, куда путь держать, - глухо произнёс старик. - В Боголюбове душу вынут, во Владимире калиту, а в лесу к двум стволам привяжут да и разорвут пополам. Ты-то куда путь держишь? От убийц к татям?

- Разве уж и в столице татьба? - удивился Род.

- Попы по улицам носят иконы, усовещивают зыбёжников. Однако рано ещё переставать бояться.

- Не знаешь ли, старче, - с надеждою спросил Род, - где тут, не доходя города, обитель Покровская?

- В корень зришь! - обрадовался старик. - Вот туда и пойдём покуда…

Он споро зашагал впереди, свернул на первый просёлок, и они пошли лесом.

- Я ожидал, старче, - признался Род, - что народ в клочки разорвёт всех убийц Андреевых, а гляжу, подвергли избою верных государю слуг, головники же глядят героями. Так ли уж здесь не любили Андрея Гюргича?

Старец, словно оглохший, шагал, посапывая, потом вдруг спросил:

- За что его любить?

- Н-ну… - несколько растерялся Род. - Андрей дал Владимиру славу Киева. Я двадцать лет на родине не был. Загляделся - шапка упала! Златоглавые храмы, Золотые и Серебряные ворота, дворцы на зависть франкскому королю Фредерику…

Старец долго кряхтел, не спеша с ответом, и промолвил негромко:

- Держава в золоте, а народ в дерюге.

Белый кремль Покровской обители встретил паломников настороженной тишиной. В привратницкой долго не отпирали. Род отбил кулаки, стуча. Наконец засовы загромыхали.

- На стену надобно подыматься, дабы разглядеть, много ль вас, кто такие, - объяснил привратник и присовокупил: - Время тёмное!

Им предложили, поскольку вся братия на всенощном бдении, переночевать в привратницкой. Род и старец вытянулись на одной длинной лавке головами друг к другу.

Проснувшись, Род уж не застал старца. Тот отправился в паломничью трапезную. Пришедшим монахам, пригласившим его туда же, Род объявил, что не мыслит о еде, ему бы поскорее увидеть княжича Глеба, обитающего в этом монастыре.

- Княжича Глеба? - переглянулись монахи.

- Глеба Андреевича, - подтвердил Род.

- Глеба Андреевича? - Они снова переглянулись, - А ты кто таков, Божий человек?

Род назвался. Монахи ушли, перешёптываясь, то ли таимничая[504], то ли творя молитвы. Такое их поведение удивило Рода, но не обескуражило. Он трепетно ждал. И хотя из богатого заморского гостя превратился в последнего местного бедняка, не терял надежды осуществить замысел, рождённый в златоглавом Храме Богоматери. Главное, уговорить сына покинуть монастырь. Затем скрыться в Букаловой келье, с помощью мужиков из Олешья соорудить лодью, а там с вёслами да под парусом - из Оки в Волгу, из Волги - в Каму… «Славен и преславен город Хлынов град!»

Вошёл монах. Долго молча взирал на погруженного в мечты Рода. Что за любопытный монах? Вот он падает на колени, кланяется земно, поднимает лик… Глеб! На нём клобук - камилавка с черным покровом…

- Глебушка!

- Слава тебе, Христе избавителю, Христе жизнодавче! - шепчут его губы.

- Ты в клобуке? Ты монах?

- Облёкся в броню веры и любви и шлем спасенья восприял, - опустил голову Глеб. Род не находил слов. Молчание становилось невыносимым. Тихий сыновний голос произнёс ещё тише:- Мыслил, нет тебя в живых. Вчера узнал, что и государя-батюшку Андрея Георгиевича мученически лишили жизни и среди лиходеев - стрый мой Яким Степанович. Тяжки, неподъёмлемы грехи мира сего. Давно готовился его покинуть. Нынешней планощью принял чин иноческий.

Род стиснул лицо в руках:

- Боже мой! Боже мой!.. Стало быть, ты теперь не пойдёшь со мною?

- Я пойду со Христом… Мне пора.

Отцовский рассказ о несостоявшейся казни Глеб выслушал, опустив очи долу. Видимо, молился мысленно, благодаря Бога. До чего ж худ и бледен!

Род приблизился к сыну:

- Попрощаемся, Глебушка…

Инок навстречу отверстым объятьям отеческим поднял десницу, чтоб осенить крестным знамением… Отец надолго припал к невесомой от постного жития сыновней деснице.

Как оправдание прозвучали над ним слова:

- Я принял от иерея целование Отца небесного… Прости меня, новоначального монаха, покинувшего бренный мир, обречённого миру нетленному…

Выйдя из врат обители, Род брёл, не ведая куда, и не утирал слез.

Солнце начало припекать. Он не расстегнул верхнего платья: холод одиночества был сильнее солнечной жары.

Подходя к Владимирской дороге с просёлка, сначала услышал пение, затем, вывернув из-за леса, увидел длинную вереницу людей с великокняжеским стягом во главе. Поднявшись на торный путь, он влился в шествие плачевопльствующих, под надрывные звуки «со святы-ми у-по-ко-о-ой» миновал предградие и вместе с сонмом скорбящих остановился у Серебряных ворот. Здесь ожидали владимирцы своего покойного государя.

- Страсти какие в Боголюбове! - молвил один из них.

- Гляди-ка, на нашем игумене Феодуле и демественнике[505] Луке лиц нет. Сплошные ужас и скорбь! - вторил ему другой, кивая на двух монахов в печальных ризах, начавших панихиду у гроба.

Род про себя отметил, что эти два священнослужителя, посланные доставить убиенного князя в столицу, остались надолго потрясёнными, попав из молитвенного духовного мира в кровавую плотскую суету.

Икона Богоматери, принесённая горожанами ради жалевой встречи, была Роду знакома. Он видел её в златоверхом храме, где обрёл сына. Сейчас подле неё стоял представительный иерей в сверкающей митре.

- Кто это? - спросил Род.

- Протопоп Микулица, - отвечали ему. - Это он вместе с государем доставил из Вышеграда нашу Заступницу и остался с нами. Теперь нет больше государя.

Отвечавшая женщина отвернулась, отирая слезы черным концом повоя. Стоявшая рядом с ней громко запричитала:

- Уж куда ты от нас ушёл, царь наш батюшка? Уж не в Киев ли поехал ты, господин наш, не в ту ли церковь у Золотых ворот, кою послал строить на великом дворе Ярославовом? Говорил ты: «Хочу выстроить церковь такую же, как и врата эти Золотые. Да будет память всему отечеству моему!»

Род впервые услышал, что великого князя Андрея Гюргича называли царём.

Шествие после панихиды двинулось к златоверхому храму Богоматери. Род шёл в хвосте среди простого посадского люда. Плач и стенания тех, кто окружал гроб, сюда долетали издали, как от головы до пят. Здесь велись речи отнюдь не покутные[506], а скорее рассудительные: