- Куда мы его везём, лопни моя ятрёба?[92] Велено же было на месте порушить!

Первые слова, услышанные Родом, не обрадовали. Легче оставаться в небытии, чем такое слышать. Слова явно относились к нему, да и произнёс их вызывающе наглый голос. Роду даже захотелось верить, что он вовсе не очнулся. Ведь не видел ничего, хотя открыл глаза. Нос, полузабитый возгрями[93], плохо пропускал воздух. Рот заткнут тряпкой, солёной от чужих возгрей. И шевельнуться нельзя. Руки, стянутые за спиной, занемели. На ногах верёвка сдавила щиколотки. И очень болел затылок: узел от повязки на глазах пришёлся как раз на то место, которым ударился. А тут новая тягость: не иначе, телега свернула с большака в лес, дорога пошла ухабистая, а на дно лихие ездоки бросили слишком мало сена.

Облегчить себя новым беспамятством Роду помешал дальнейший разговор.

- Стой, Дурной! Стой, Фёдор! Стой, тебе говорят! - велел тот же резкий голос. - Вот, разорви мою ятрёбу, самое подходящее место, чтоб с ним покончить. Вот на той елани[94]. Со всех сторон глушь. Тут ему и славу запоют![95]

Телегу продолжало швырять на подколесных сучьях.

- Федька, ты впрямь дурной?

- Я-то впрямь, а ты вкривь, - мрачно произнёс низкий голос. - Нишкни, Зуй, сиречь задира. Волковский лес крикунов не жалует.

- Малой уговаривался, ты не перечил. А теперь мешкаешь, - несколько умалил тон задира, то есть Зуй. - Я не слепой, ты же его на становище[96] везёшь. Он у тебя не в землю ляжет, а к Шишонке Вятчанину в избу на голбец[97].

Тут встрял в разговор третий голос, тонкий и слабый:

- Может, он прав, Федюняй? Петрок Малой, вроде нашего атамана Невзора, шутить не любит.

При упоминании этого имени Род, к вящему своему волнению, понял, что попал к бродникам. А ещё прежде стало ясно: похитчики его были наняты как убийцы. Такое открытие не столь мучило, сколь саднящая боль во всем теле. Ох, и изрядно его, тащенного волоком, ободрала дорога! Легче казалось умереть, нежели терпеть.

- Негоже с чужого голоса петь, вот что я скажу тебе, друг Озяблый, - мрачно изрёк Дурной, - Из нас троих только Зую ведом Петрок Малой, бывший его хозяин.

- Врёшь! - крикнул Зуй. - Я не Петроку служил, а самому боярину Кучке. Да дело прошлое. А ныне боярские деньги отрабатывать надобно.

- Ха! - выдохнул Дурной. - Ты у нас эти челядинские привычки брось. Который год живёшь с нами, а не уразумел: мы ничьих денег не отрабатываем. Мы их берём! И вся недолга.

И снова слабенько встрял в разговор третий, тот, кого назвали Озяблым:

- Толкуем об убиении при живом. Брр!

Зуй, потревожив Рода, переместился в телеге.

- Эх, Федьки, горе мне с вами! Один жалеет, другой жалеет, а ещё коренные бродники! Да уразумей ты, Озяблый, что этот голоус нас не слышит. Как он на мой подман сыкнулся… А я допрежь под себя всю флягу брусничного сока вылил, чтоб его подмануть… Как он сыкнулся да как в тенетах о камень колганом хряпнулся! Нескоро он теперь что-либо в толк возьмёт. Вот бестолковому-то ему и помереть легче. А вы мешкаете… Кончим дело, поделим боярские деньги поровень - и душа на волю!

- А вот этого хочешь? - мрачно пригрозил Фёдор Дурной, - Замыслил крадом повязать нас недозволенной добычей? Нет, деньги будем, как водится, перед самим Невзором делить. Запомни: ни Кучка, ни его Петрок, ни ты и ни мы - атаман решит судьбу яшника[98]. Посадит ли его связнем в яму или к ядрёной матице пошлёт - его воля.

- Знатьё бы, так каши бы с вами не заваривал, - пробормотал Зуй.

- Мы-то язычники, а ты крест на шею надел, - примирительно промямлил Озяблый. - Глянь-ка, и на нём крест. Вон из рубахи на груди вылез. Не простецкий крестик, особенный!

- Где? - спросил Зуй, - А? - Род ощутил, как жёсткая рука сдёрнула с него материнский крест, оборвав цепку. - О-о-о! - простонал Зуй.

Возмущённый его поступком, Род в свою очередь исторг глухой стон. Воцарилась тишина. Телега остановилась.

Все долго молчали, только лошадь одиноко всхрапнула. Потом тяжким сапатым всхрапом отозвалась другая, как стало понятно, привязанная к задку телеги.

- На сапатом коне парня послали на убой, скареды! - густо матюкнулся Фёдор Дурной.

- Опамятовался наш яшник! - тихо возвестил Фёдор Озяблый.

Задира не подавал голоса. Род почувствовал: не иначе его рука, ближе всех сидящего, вытащила из горящего рта кисло-солёный кляп.

- Кто ты? - спросил Зуй.

- Развяжи глаза, - с трудом выговорил Род.

- Кто ты? - повторил Зуй.

- Хоть повязку перемести. Узел на рану давит, - попросил Род.

Ему переместили повязку. Левому глазу, где она стала уже, приоткрылась крошечка неба. Оно было пасмурным. Должно быть, наступал вечер.

- Я Родислав Гюрятич Жилотуг.

Телега тронулась в полном молчании.

Когда она снова остановилась, Зуй, должно быть, наклонился, потому что его дыхание смрадом ударило в лицо пленнику.

- Откуда на тебе этот крест? Не лги! Род Жилотугов весь вырезан.

Ответа не последовало: яшник вновь потерял сознание…

Очнулся он зрячим. Повязка с глаз снята. Ноги и руки свободны. Он лежал в курной избе на голбце. Избу освещал сальный светец на столе. За столом сидели четверо - обритый наголо, как торчин[99], мужик с розовым теменем, чёрный дремучий бородач, лицо которого показалось Роду знакомым, преждевременный, судя по ясным глазам, старик, сморщенный, как гриб дождевик, и кудрявый рыжий верзила, так удачно изобразивший ограбленного на лесной дороге. Это и был Зуй, которого Род сразу определил по голосу.

- А когда Петрок отсекал ей голову, - с трудом, как бы исповедуясь, выговаривал верзила, - я увидел вот этот крест в луже крови. Ох, - лопни моя ятрёба! - треть прожитой жизни минуло с тех пор, а помню все, как вчерашний день. Я ещё поднял крестик, разглядел хорошо, да взять не посмел.

- Верни его сыну убиенной боярыни, - велел лысый, видимо, Шишонка Вятчанин, хозяин избы. - С цепкой верни, не будь шильником[100].

Род прикрыл глаза и почувствовал, как грубые дрожащие руки надели на него крест. Не руки задиры.

- Он не сын Жилотугов, - резко заявил Зуй за столом, - Их сосунок помер. Узнано достоверно.

- Достоверно, ты вдругожды хотел его извести, - мрачно вымолвил Фёдор Дурной. - Эй, Шишонка, ставь на стол питье и естьё, - велел он хозяину, - А яшника нашего попользуй от ран и ссадин. Лежит без памяти, а на голбце ёрзает.

- Ёрзает не столько от ран, больше от погани, - предположил Зуй. - Ох, и погани ты развёл, бессемейный одинец, лопни моя ятрёба! - упрекнул он хозяина.

- Вот и я сижу, думаю, - нахмурился Фёдор Дурной. - Блошка, да мошка, да третья вошка, а упокою нет!

- Хоть бы покурил в избе можжевельником с ягодами, - вяло посоветовал Фёдор Озяблый.

Род, внутренне согласный со своими мучителями, нетерпеливо почёсывался спиной о голбец.

- Что за гости - один хай да май! - отбрёхивался лысый Шишонка.

- Ему проще себя обрить, чем в избе покурить, - не унимался задира.

Тем временем Вятчанин раздел пленника, смазал на его теле ссадины целительным зельем, привязал примочку к раненому затылку. И легче стало: не только боль унялась, клоповья погань от пахучих снадобий разбежалась.