- Да что ещё сказывать? - посмотрел гость в окно на низкое солнце, указующее, что вечерять самое время. - Ты святую книгу прочёл, ежели умом чего не постиг…

- Все постиг, - поспешил облегчить дело Род.

Отец Исидор подозрительно вскинул взгляд и сурово продолжил:

- Чего не постиг, вместе постигнем. Буду твоим духовником. Побеседуем не однажды. Завтра обедню отстоишь, доколе не возгласят: «Оглашеннии[68] изыдите!» Выйдешь, обождёшь. Потом примешь святое крещение.

Дверь бесшумно приотворилась.

- Ты ещё не свободен, любезный?

- Свободен, свободен, - ответил за юношу пастырь, лучезарно улыбнувшись заглянувшей Овдотьице.

Проводив до порога отца Исидора, она провела Рода наверх.

- Ох, и натерпелся Якимушка. И я натерпелась. Едва крестное слово, данное тебе, не порушила.

Мальчик, судя по смятой постели, только что метавшийся на одре, был тих, как тополёк при внезапном безветрии после вихря. Чирей прорвался. Гной вытек вместе с ядром. Оставалось тщательно промыть ранку.

- Я тебя только что ругал, а теперь не знаю, как похвалить, - сообщил исцелённый.

Цокот лёгких шагов прилетел и замер у порога. Дверь стремительно распахнулась, и вбежала Улита.

- Ну как вы тут? - Узрела Рода и летний сорт яблок-щёк превратился в зимний. - Ты?

- Он Якимушку излечил, - поспешила оповестить Овдотьица. - Сам изготовил снадобье…

- Вереда у меня уже нет, - подтвердил боярич.

Улита поцеловала брата и опустилась на лавку у окна.

- Даже помозиба не вымолвишь? - спросила Овдотьица, переводя взгляд с мрачного Улитина лица на смущённый лик юноши.

- Моченьки моей нет во вселюдном позоре жить, - отвернулась к окну Улита.

- Ты о ком? - не понимала Овдотьица.

- Об Амелфе.

Вводница снова глянула на несчастных влюблённых и вдруг заспешила:

- Пойду встречу хозяев.

Дверь закрылась за ней, и возникшая тишина долго не нарушалась. Первым подал голос Яким:

- Сестрица, поговори с будущим названым братцем. А то ведь вам долго теперь не бывать одним.

- Что говорить? - сердито отмахнулась боярышня. - Не место, не время.

- А я уши заткну, - смешно заткнул мальчик указательными пальцами оба уха.

- Знаю, как ты затыкаешь уши, а сам все слышишь, - не сдержала улыбки Улита.

Род тоже улыбнулся.

- А и услышу, так никому не скажу. Не бойтесь, - пообещал Яким.

Девушка и юноша взглянули в глаза друг другу, и улыбки с их лиц исчезли.

- Зачем ты предал меня?

- Я?.. Предал?..

- Став сыном моего батюшки, ты никогда не станешь моим женихом, никогда! Разве тебе не ведомо? Зачем согласился?

Род не находил оправдания, вернее, краткого объяснения своему поступку. Ища нужных слов, он вспомнил запавшее в душу выражение Овдотьицы в лесу и вслух повторил его:

- Названый брат - не кровный брат.

- Ты для меня будешь ближе кровного, - некстати вставил Яким.

Улита схватила с сундука вышитую подушечку и запустила в мальчишку. Дверь в этот миг распахнулась, и в палату вступили боярин, его боярыня, а за ними Овдотьица с Петроком Малым.

- О-го-го! У вас весело! - заметил Степан Иванович, сам будучи навеселе.

Румянец от княжого пиршественного стола ещё рдел на красивом лице Амелфы Тимофеевны.

- Да неужто Родислав учинил такое целительство?

- Он, он, - Овдотьица, как умела, стала объяснять изготовление зензеверовой мази.

Род невольно сосредоточился на Амелфе, которая вслед за мужем вкрадчиво подступала к пасынку. С каждым её шагом поднималась тяжёлая теснота в груди юноши. Он предчувствовал неприятность, готовую вот-вот разразиться, и боялся её. С Амелфы он перевёл взгляд на мальчика и увидел испуг в его серых глазах, не зелёных, как у отца и сестры, а серых, какие, видимо, были у отравленной матери.

- Не прикасайся ко мне! - вскинул на мачеху кулачки боярич и, как бы отвечая на всеобщее недоумение, объяснил: - Она нынче хотела отравить меня. И я умер бы, если бы не он, - Яким указал на своего избавителя.

Лицо Амелфы чуть дрогнуло. Она быстро справилась с собой. Глаза Улиты расширились. Стоящий позади всех Петрок стал страшен от напряжения, но лица его не видел никто, кроме Рода. «Тяжко сейчас придётся этой госпоже», - подумал юноша о боярыне, не находя для неё возможности оправдаться. На вопрошающий взгляд боярина ему пришлось чистосердечно объяснить:

- Отрава была в кружке на поставце. Еллеворово зелье.

- Это она принесла, - кивнул мальчик на мачеху. - Овдотьицыно питьё вылила, а своё принесла. Я не стал пить. А потом Родиславчик мне не дал, коту выпоил. А Баюн издох.

Кучка посмотрел на Амелфу. Зловещее молчание воцарилось в одрине. Род ждал, чем оно разрешится, и дождался, к вящему своему изумлению.

- Родиславчик! - глумливо передразнил Петрок.

- Шоб вам повылазило! - пробормотала Амелфа и продолжила громко на местном наречии: - Не жалуют меня дети твои, Степан Иванович. Ежедень ту или иную напраслину на меня возведут. То Улитушку чуть ли не извела. То Якимушку чуть ли не отравила. А тут ещё третий Кучкович намечается - Родиславчик! Хоть тикай из терема, куда очи глянут!

- Так ведь кот издох! - слёзно выкрикнул Яким.

- Кошка сдохла, хвост облез, - с вызовом изрекла боярыня. - Кошке, поди-ка, уж двенадесять годов, а от неё ещё жизни ждут, - нагло солгала она в придачу. Род видел, что кот был отнюдь не стар.

- Ну покончим на этом, - мрачно решил протрезвевший Кучка, - Все - на опочив!.. Варсунофья сыскалась? Нет?.. Овдотьица, обиходь сына. Родислав, изготовься к завтрему. Утром - церковь, вечером - пир.

Все стали расходиться.

- Теперь понадобья нет в былице Офимке? - подошёл к боярину Род уже за порогом.

- Помозибо. Утешил! - обнял его Степан Иваныч и, не дав прямого ответа, ушёл к себе.

Род впервые ступил в христианский храм. Дивным все показалось. Лики святых задумчивы и участливы. Потрескивание обильных свечей наполнило его теплотой. Дым благовоний, источаемый кадильницами в руках священнослужителей, отрешил от земной суеты, унёс ввысь, в несказанный праздник. Торжественный хор поднял, возвысил душу, тесно сделалось ей в груди. Твёрдостью и уверенностью укреплял её окающий бас волжанина-дьякона:

- Го-о-о-осподу помо-о-о-олимся-а-а-а…

Грозным напоминанием о страстях земных возвышалось в этом раю распятие. Род как заворожённый не сводил с него глаз. И хотя уже слышал возглас «оглашеннии, изыдите!», не хотел покидать умиротворяющего блаженства храма, уходить в окаянный мир людей. Однако Овдотьица требовательно потянула за рукав.

В церковной ограде, белевшей берёзами, покрытой жёлтым ковром листвы, к ним подошли Улита с Якимом.

- Ох, горе ты моё, горе! - вздыхала боярышня. - И радость, и горе. Радость, что крестишься, горе, что не с того пути в родню входишь.

- Перестань! - в сердцах осадила вводница.

- Батюшка велел твоей крестной стать, я отказалась наотрез, - продолжала своё Улита.

- Твоё возбуяние[69] мне понятно, - перебила Овдотьица. - А по какой причине отказалась Амелфа? Досачиваешься?

- Ещё бы не досочиться! - бойко встрял Яким. - Мачеха - злица, каких свет не видал.

- Прикуси язык! - велела ему Улита и обернулась к Роду, понизив голос: - О судьбе своей няньки, Родинька, неиспокой отгони. Петрок хорошего обыщика по неё послал, а я ещё лучшего. Моя Лиляна его Дружинку за пояс заткнёт. Помнишь, пряник тебе давала с буквицами? У неё в Красных сёлах одних тёток с десяток. А сестёр родных, сродных, двоюродных и троюродных - в каждом городище! Живо былицу Офимку сыщут. От беды её остерегут и с тобой у любой из тёток устроят встречу. Такой доиск[70] самому князю Гюргию не поднять.