- О твоей великой зеленомудрости[338] писывал мне покойный Иван в своих грамотках, - процедил он, - Вовсе ты, как теперь знаю, и не сын Кучки.

- Я не сын Кучки, - подтвердил Род.

- И не брат Кучковны Улиты, - продолжил Андрей.

- Не брат, - с вызовом сказал Род.

Князь, совсем потемнев лицом, отвернулся.

- Ведь твоя зелейная снадобица[339], - вернул вспять разговор Якун Короб, - должна содержать не то зелье, чтоб в землю, а то, чтоб жилось?

Род, внезапно охваченный подозрением относительно намерений князя Андрея насчёт Улиты, ничего не ответил. Он уж уверился, что письменное вмешательство Ивана в личную жизнь младшего брата ни к чему хорошему для Рода не привело. Андрей ух как был недоволен появлением на Суздальской земле предмета воздыханий его избранницы! Значит, у юного Жилотуга объявился могучий враг.

Когда тризники, насытившись и изрядно выпив, заговорили разом, Андрей, перегнувшись через спину Якуна, изрёк Роду в самое ухо:

- Езжай назад, зеленяк[340], а то худо будет!

Юноша не успел ответить. Вновь воцарилась тишина за столами. Властно заговорил князь Гюргий:

- Немедля иду на юг. Верну Северскому его удел. Займу Киев…

- На юг! Долой Изяслава! - подхватила дружина.

- А ты что скажешь, Громила? - обратился ростово-суздальский властелин к седоусому, зеленохохлому, мудрейшему паче других советнику.

Род по необычному виду запомнил этого дружинника ещё на пиру у Кучки и теперь сразу узнал его.

Громила поднялся и густо заговорил:

- Ежели мыслишь на юге великое владение приобресть, понапрасну потрудишься. Не пустых, разорённых воинами земель надобно искать, где людей остаётся мало, а впредь будет ещё меньше. Без людей земля бесполезна. Ведь и тут у тебя земли изобильно, да людей мало. Весьма изрядно ты рассудил строить и населять города. Ещё рассуди: сколько воистые князья опустошали огнём и мечом свои земли, столько тебе, бывшему в покое, они земель своими людьми населили. К тебе, слыша тишину, благоденствие, а паче всего правосудие, люди тысячами идут от Чернигова и Смоленска, из-за Днепра и от Волги. Доходами ты обилен. А полей и лесов ещё ох как много! Того ради советую прилежать дома об устроении земли. И вскоре узришь плоды трудов своих. Будет у тебя и людей довольно, и городов и сел более, чем на юге. Так зачем вся оная Русь? Севером станешь силен, на юге будешь страшен и почитаем…

Дружина слушала затаив дыхание. И чувствовалось, не потому, что сам Гюргий благосклонно внимал тяжёлой речи Громилы. То, что вещал старый седоус - лоб коленом, по сердцу приходилось суздальцам, не охочим до частых войн.

Но вот северный володетель прервал дружинника:

- Помолчи пока. Твой совет - на десятилетия, моё решение - на седмицы. Труд добывает долго, меч быстро. Иду на Киев!

Княжье окружение зашумело. Не от радости, а от облегчения при завершении спора. Род исподволь заметил, что князь Андрей, внимавший словам Громилы сосредоточенно, как собственным мыслям, при отцовском решении поднялся из-за стола и направился к Гюргию. Чуть послушав Андрея, тот отмахнулся. Упрямый сын вновь заговорил, да только, видимо, совсем о другом, потому что поглядывал в сторону Рода. Туда же зыркнул его отец.

Род понял: этот миг для него решающий. И без позова подошёл к Гюргию. Мало он знал его. Из их краткой беседы после встречи в доме вдовы, когда пришлось доложить о лечении бедного Ивана и его последних днях, юноша уяснил, что могущественный суздалец на него нелюбья не держит. За усердие даже благодарен ему.

- Отпусти меня, государь, на Мосткву-реку, - по-сыновнему, как к отцу, обратился Род к князю. - Дозволь малость передохнуть от двух пленов и многих битв.

Гюргий ласково улыбнулся.

- По названым сестричке да батюшке заскучал?

Род, пряча чувства, опустил голову.

- По родным местам.

Гюргий бросил взор на Андрея. Тот стоял с деревянным лицом.

- Родные места не уйдут, - посуровел сильнейший из оставшихся в живых сыновей Мономаха. - А я ухожу. Ты пойдёшь со мною.

Это была минута, когда Род острее всего ощутил тяжесть княжеской службы, словно нового плена, и возжаждал свободы. Он уже не мечтал о боярстве, о возврате родительской жизни, так подло отнятой. Он мечтал о свободе. Тем не менее нашёл силы вскинуть голову и твёрдо произнести:

- Твоя воля, государь.

При таких словах просветлело лицо Андрея.

Пройдя поприще, строили привал на ночь. Не оказывалось под рукой села, ставили прямо в лесу или на первой поляне шатры для князей и дружины, а для неприхотливых воев клали хвойные пуховики из ели и сосны.

Глухая полночь завела Рода в дром, не менее глухую лесную чащу, где вокруг сплошное сушьё-крушьё, из коего не искушённый лесной жизнью человек без чуда не выберется. Однако Род не боялся дрома. Ползая ящерицей по траве, он размыкал её руками, разглядывал, нюхал. Не зря князь Андрей зеленяком его обозвал. А луна, ласковая подружия дневного бога Ярила, откинув тучки, так и улыбалась ночному гостю: ищи, любезный, бери, чего сердце просит. Но не сердце просило юношу копаться в полуночной голубой траве. Повечер Короб Якун поманил его к князю Гюргию. Пришлось приблизить свою пегую кобыленку к булано-пегому княжьему жеребцу. Вот уж смутилась, бедная! Самовластец, сучив ущербные глазки, пожаловался: «Сон не берет, дрёма не клонит, еда на ум нейдёт». С надеждой глянув на юношу, государь искательно улыбнулся: «Ваня-покойник писывал о твоих искусствах. О, врачу! Уврачуй!» Род почтительно пояснил, что не естся Гюргию Владимиричу оттого, что не спится. А ночной сон отгоняется переизбытком дневных забот. А уж коли и место дневного сна заняли дневные заботы, это никуда не годится. «По-иному нельзя. Я - в походе. Всю жизнь - в походе! - подосадовал Гюргий. - Ты мне не причину указывай, а дай средство». Род чуть-чуть пораскинул мыслями, потом высказал их вслух: «Если сделать отвар из лесной чемерицы, иначе сказать - дремлика, это средство, пожалуй, будет не столь могучим. Крепче всего пёсьи вишни, по-народному - одурник, или сон-трава». Князь опасливо замахал руками. «Не иначе намереваешься своего государя наулёжь[341] усыпить? - всполохнулся он. - Нет уж, травный лечец, без ума усердный! Одурник твой мне ни к чему. Эдак чужого не высплю, а своё просплю. А продрав глаза, буду ходить спень спнём»[342]. Короб Якун поддакнул: «Крепкий сон - смерти брат». Род вызвался приготовить то и другое зелье, поначалу применить более щадящее.

Знал он, что сон-траву лучше собирать в полночь: полночный сок в ней куда забористее! Вот и законопатился в дром и пустился в поиски с помощью луны. А лесную чемерицу ближе к рассвету нашёл в подлесье. Осталось сквозь дрянной кустистый ерник продраться, за ним чуялась дорога.

Когда, весь в репье, он уж готов был, выпраставшись из ерника, выскочить на Старо-Русский путь, по которому двигалась суздальская рать, его остановило женское пение. Ещё прежде оно казалось стоном, будто бы рвущимся из многих грудей. Как он ни силился, не мог понять, объяснить себе этого звука. Вовсе не лесной звук. Он подобного прежде не слыхивал. И вот теперь ясно понял: бабы жуткую песню тянут. Что за бабы? Зачем жалобно голосят в этакую рань? Благоразумно он не поспешил выходить из ерника, лишь раздвинул кустарник, обнаружив странное зрелище.

Дресвяная дорога, выйдя из леса, стремилась по полю к чуть приметным избам. На поле, вернее, на лугу с выщипанной травой черным полумесяцем вспахана полоса. Нет, это не полумесяц, а круг, венчающий село и вот-вот готовый сомкнуться. Вспашка уже пересекла дорогу, разрушив дресвяное покрытие. Оставалось допахать несколько сажен, чтобы завершить круг. А вон и поющие пахари. Но - Сварог их накажи! - что за пахари? Полунагие бабы, девки, старухи. У девок косы расплетены. С баб и старух сорваны головные платки. Распустив волосы, зеленогривыми ведьмами встречают они ранний рассвет. Несколько наиболее увесистых баб сидят на досках, положенных сверх сохи. Несколько девок придерживают соху позади. Остальные, впрягшись в неё, натянув постромки, тащат своё орудие, оставляя полосу вспашки. Песня при этом звучит надрывная: