- Я не поперёк. Да у нас ведь как? Кто предлагает, тот и исполняет. Вот и казнит приговорённого где подальше… Кто? Ты, Федюняй, ты! - ткнул он пальцем в Дурного. И весомо добавил: - Не мешкая!

Лучники окружили Рода. Шилпуй спросил:

- Куда его пока? В подклет? В повалушу?

Невзор заорал:

- В пору-уб!

Повели с факелами в дальний угол крепости к одинокому срубу. Открыли, поковыряв мечами, заледенелую дверь. Вздули огонь внутри. Затопили печь. Покормили холодной тюрей. Принесли лестницу и, подняв крышку подпола, спустили её во тьму.

- Полезай!

Когда ноги коснулись земли, лестница уплыла в светлый лаз. Крышка захлопнулась. Рода объяла полная чернота.

Успел разглядеть: стены подпола - тоже сруб, изрядно подгнивший, пропускающий землю сквозь щели. Нащупал угол, присел на землю, задохнулся от застарелого запаха кала и мочи. Брезгливость не подняла усталого. По телу пробежал ток от чужого прикосновения. Крысы! Сперва на ногах, потом на плече… Род встряхнулся, вскочил. Зверьки с писком разбежались. Их было много. Он запохаживал, натыкаясь на стены узилища.

Когда его казнят? Нынешней ночью? Поутру? Какой смертью? Как Якушу с Валаамом Веоровым? Как Бараксака? «Умрёт страшной, позорной смертью», - показал волхвам жертвенными костями Сварог. Ужель сбывается его воля? Узник остановился. Палач-то - Фёдор! От его руки легче умереть. Каково-то его руке! Непонятный, непостижимый Фёдор! Или вправду Дурной?

В тесном заточении нет ни дня, ни ночи - безвременье!

Стал думать об Улите, увидел её в слезах. Вспомнил Овдотьицу, привиделась прорубь на Чистых прудах, глядеть страшно!

Ожидание утомило смертника. Подняли крышку, спустили еду.

- День наступил? - спросил он.

- Скоро ночь, - был ответ.

Так по-невзоровски убивают «не мешкая». Не прикладывая рук. Ожиданием. Сидения не дозволяют крысы. В ходьбе отказывают ноги. Стоя не дремлется: обитательницы подземелья взбираются по ногам, как на столп. К голоду лесовик привычен, а на сей раз навязалась в мысли любимая Богомилова приговорка: «Голод не тётка, пирожки не подсунет».

Сверху стал доноситься перестук плашек, говор охранышей-костарей.

- Не алырничай, рюха![171] Я не слепой.

- Кто алырничает? Какая хвороба в тебе зудит?

- Перемешай кости, не будь халтугой![172]

Игра оборвалась, послышался топот. Голоса смешались в неразборчивый гомон. Лаз открылся, спустилась лестница.

- Вылезай!

Род увидел в избе Фёдора Дурного и Жядька. Последний ободряюще ему подмигнул:

- Пошли, парень!

Небо на дворе было девственно-голубым. Солнце празднично выступало из сосновых вершин над двускатными заборолами. В такое свежее лазурное утро Род пожалел о жизни. Вспомнил Зыбату Нерядца и увидел большое кружало[173] недалеко от Волхова на Софийской стороне на Кузьмодемьянской улице. Сидит там Зыбата раннею пташкой в кругу собутыльников с большой ендовой в руках…

В снеговой каше топтались несколько конных лучников. Подвели и смертнику осёдланного коня. Зеваки глядели со стороны, как конные двинулись к воротам.

- Прости, Найден! - крикнул кто-то.

Комок против воли подступил к горлу юноши.

Плешок Бессон успел подбежать, стиснуть ногу.

- Даст Бог, свидимся! - Прощался слово в слово как Зыбата Нерядец.

- Веришь в иную жизнь? - с трудом выкрикнул Род.

Несогласное эхо ответило голосом Плешка:

- В эту! В эту!

За воротами Роду завязали глаза.

- Зачем? - спросил он Жядька. - Я с того света не вернусь, кметей не наведу.

Тот отъехал, коротко наказав:

- Молчи больше.

Ехали долго. Вот конь не раз и не два споткнулся на мёрзлом кочкарнике. Вот окружили женские голоса Затинной слободы: «Куда? Куда вы его?» Вот шлёпнула под копытом вода на вымоине, и конь оскользнулся на льду реки Шалой. Тончает зимний путь через реку, скоро ледоход.

Зачем же так далеко везут? Ближе нельзя убить? Род хотел спросить, да счёл, что лишние версты - лишние часы жизни, и ехал молча.

Вдруг остановились, развязали ему глаза.

Он увидел себя на краю крутого лесного яра. Глубоко внизу, где вилась тропа, стояли конники в островерхих шапках. С ними переговаривался Жядько. А до окоёма - степь необъятная, дали дальние. Никогда в жизни Род не видал такой необозримой степи.

- Дикое Поле! - прозвучал рядом бас бородача Дурного.

Лучники о чём-то спорили далеко позади и больше поглядывали на Жядька внизу, нежели на привезённого смертника.

- Позавчера я удачно сыграл на жадности атамана, - тихо заговорил Дурной. - От смерти твоей какая прибыль? А от тайной продажи навар немалый. Вчера мы с Жядьком ездили в половецкие вежи. Дикое Поле любит знатных яшников, а ты ведь боярский сын. Вот все, что удалось сделать для тебя. Не обессудь.

Дурной крепко обнял юношу и исколол лицо жёсткой бородой.

К ним уже приближались Жядько и узкоглазый пол овчин с вервием. Жядько надел на проданного железное огорлие:

- Ну живи!

- Айда!

Род, едва успев выскочить из седла, подневольно побежал по извилистой крутой тропинке вниз, вниз…

половецкие пляски.

Во сне и наяву он видел ржущие табуны. С грохотом, аки гром земной, они перемещались в пустом необозримом пространстве пёстрыми живыми потоками. Лесовик, ставший степняком, научился различать каждую каплю этих потоков. Вон скачет буланый жеребец-двухлетка, весь рудо-жёлтый, а хвост и грива черные и темно-бурый ремень по хребту… Вон соловая кобылица светится желтизной без бурой примеси, а хвост и грива ещё светлее… Вон каурый жеребёнок изгибается рыжеватым станом, а хвост и грива впрожелть так и вьются на скаку… И движение по земле саврасо-кауро-буланых туч для юного всадника различимо. Оно ясно оповещает о настроении табуна. Ступа, нога-поногу, шаг - табун спокоен. Хода, переступь, шагистость с нарысыо зада - табун насторожился. Нарысь, хлынца, притруска - табун без излишней прыти меняет место пастьбы. Слань, стелька во весь дух, во все лопатки - табун напуган, спешит уйти от опасности.

Больше года притирались друг к другу кони и Род. И не притёрлись бы так успешно, если б не Беренди. Этот истый сын степей, налитый кобыльим молоком, пропитанный конским потом, попал полонянником в половецкие вежи лет десять назад после битвы на берегах Супоя, где он с черными клобуками помогал великому князю Киевскому, а половцы - черниговским князьям. Беренди был уже не молод. Долгое время, живя на Руси под Киевом, он знал язык южных славян как родной. Роду просто счастье привалило попасть под крыло такого наставника. Беренди с молодым рабом старался не говорить по-русски. Тем успешнее и быстрее он обучил его половецкой речи. «В жизни все пригодится, хлопче!» - любил приговаривать Беренди. «Ты берендей?» - поначалу не мог разобраться Род. «Пошто берендей? Я торчин! - возмущался старый раб. - Эти дикие половцы всех черных клобуков зовут беренди - и торков, и берендеев, и коуев, и тупеев. Моё истинное имя - Карас!» Проникшись к Роду отеческой любовью, Карас-Беренди научил его разбираться в конях, как в лесных деревьях. Так и преобразился в течение года лесовик в степняка.

Вежи хана Тугоркана, купившего Рода у бродников, стояли при слиянии рек Снапороды и Углы. Это были переносные островерхие круглые жилища, прикрытые пластами дёрна или кошмой, как у самого Тугоркана и его вельмож. Рабы жили в шалашах из травы и листья. Тут были и печенеги, и поляки, и венгры, даже один грек.

Беренди с юношей жили в землянке, которую Род сам вырыл по-лесному, как учил Букал. Спроворил сруб из крупных слег, чтоб стены не осыпались, и ещё слепил из камней чувал с шестком и дымоводом, так что зимой житье у них было теплее ханского.