- Ты что? - тихонько отстранилась женщина, - А Гюргий маленький? А крошка Гранислава?

- Измыслим, как детей похитить, - уверенно пообещал недавний бродник, - Где они сейчас?

- Двухлетний Гюря, двухмесячная Граня сейчас в обозе, - вздохнула мать. - Их нянюшки блюдут. Я деток не возьму на тяжкий путь. Они в нашей любви не виноваты.

В затворнице царило долгое молчание. Род его нарушил первый:

- Моему сердцу ведомы все твои узы: ведь ты жена!

- Мне моё женство[374] опостылело, - откликнулась Улита.

- Муж тоже опостылел? - не сдержался Род. Улита не обиделась, почувствовав в вопросе ехидство ревности. Ответила спокойно:

- Андрей мне не был люб. Ты знаешь. Одного тебя любила и люблю.

- И я, - спешил признаться Род.

- Теперь, после посяга, убедилась, что ты одну меня любил, - погладила Улита его руку. - Не стала я твоей подружней. А вот любить тебя ничто не помешает.

- Как мужу поглядишь в глаза? - жалеючи, напомнил Род.

Улита неожиданно и резко рассмеялась.

- Я ежедень и еженощь гляжу ему в глаза с великим равнодушием. Он силой взял меня. Теперь привык. И женобесие[375] своё оказывает, не таясь. Как женской вещью[376] мучаюсь, так и глядит на челядинок, кого бы охребтать[377]. Набабила[378] ему двоих детей и стала не любавой, а княгиней. Да дети ни при чём. Им мать с отцом нужны, - Говорила она жёстко, тяжело.

Род поспешил в иное русло свернуть речи:

- Куда ты сейчас едешь? Не ко мне же поезд.

- Ехала к тебе. - Улита перевела дух. - А поезд едет в Вышгород. Гюргий выгнал Изяслава из столицы. Ведь перебежчик Ростислав донёс, что киевляне ждут суздальского Мономашича. Свёкор мой отважился на злую битву и не ошибся. Убийство Игоря, должно быть, разделило киевлян. У Гюргия пополнились союзники. Сев на великокняжеском столе, он роздал сыновьям уделы. Андрею выпал Вышгород.

- Что ж делать нам теперь с тобой? - невольно высказал свою заботу Род. - Опять расстаться? И навсегда?

Улита крепко обняла его:

- Пусть твоё сердце не болит. Найду возможность видеться. Доверься моей хитрости. Уж я тебя не потеряю больше.

- Станем грешить? Как вот сейчас? - упал голосом Род.

- Адам и Ева, будучи в раю, не выдержали, согрешили, - успокоила Улита, - А мы с тобой в аду.

- А коль родится у тебя женимочищ?[379] - предостерёг несчастный любодей.

- Пускай родится, - успокаивала ласками Улита, - Не желай жены, а желай сына.

Род содрогнулся от таких слов. Ведь это заповедь Букала! Припомнилось и страшное напутствие игумена Анании: «Путь твой не в монастырь, а в блуд». А иная заповедь Букала: «Береги одиночество»? Разве он его сберёг? Мысли покаянные были укрощены Улитой, её губами, её ласками…

Повечер в синий час сумерек, хотя и медленных по-зимнему, да ранних, бывший отшельник провожал княгиню к приднепровской келье.

- Андрей ожидает тебя в Вышгороде? - допытывался он.

- Нет, в Вышгороде он меня не ждёт, - отозвалась Улита. - Андрей воюет на Волынии. Как сказывает вестоноша, дело там затеялось жаркое. Боюсь я за Андрея, - вырвалось признанье у княгини. - Боюсь осиротить детей, - тут же добавила она.

Род промолчал.

- Держи путь в Киев, Родинька, - высказала Улита просьбу, засматривая ему в лицо. - Как только изыщу возможность свидеться, сейчас же накажу Лиляне оповестить тебя.

- Пускай придёт на Пасынчу беседу за церковью святого Илии в дом Кондувдея, - подсказал Род.

Они расстались как чужие, княгиня и отшельник. Лиляна, хмурая, не говорила с ним и, кажется, ни словом не простилась, кивнула только.

Заклацали ножом по сердцу боркуны. Днепр опустел. Род возвратился в сиротливую затворницу, чтобы до мелочей все вспоминать и думать-передумывать окаменяющие совесть думы…

Дом Кондувдея разорён. Окна без оконниц, дверные проёмы без дверей. В ложне, где когда-то отдыхал Род, стоялая утварь[380] переломана, на полу - золотная парча, камчатная ткань - кусками, как дешёвое рванье. Глядя на такой разор, ошеломлённый пришлец внезапно обеспокоился об оставленной Катаноше: не свели б со двора!

Выскочив из обесчещенных хором, сразу увидел кобылицу, привязанную к столбу под крыльцом. Возле неё уже стоял молодой торчин, любовно поводя рукой по холке.

- Эй! - грозно крикнул Род. - Это моя кобыла!

- Вестимо, твоя, - во все лицо осклабился торчин. - Вот и сторожу. Не узнаёшь меня, друг Чекмана?

Род узнал того самого привратника, что не хотел его впускать, а потом посылал челядинца за княжичем.

- Тогда пришёл бедный, теперь приехал богач! - цокнул языком торчин.

Дорогая сряда на Катаноше и её всаднике воплощала в себе все добро, что сотворил и скопил отшельник за три года затворничества, а по выходе в мир продал.

- Где Кондувдей? Где Чекман? - спустился он с крыльца к бывшему привратнику.

- Далеко-о! В Поросье, - сощурил торчин грустные глаза. - Твой князь сел в Киеве. Мой князь бежал в Торческ. А я вот исподтишка сторожу: кто куда что уносит. Может, потом маленько вернуть удастся… А Катаношу сразу узнал и тебя узнал…

- Друг, - озабоченно обратился к нему Родислав по-торкски, - сюда придёт женщина, станет спрашивать меня. Род моё имя, Ро-о-од!

- Знаю. Так Чекман называл тебя, - закивал торчин.

- Ты ей скажи, где меня найти.

- Где?

- Где? - переспросил Род. - Теперь сам не знаю где.

Бывший привратник, подойдя вплотную и осмотрясь, в свою очередь заговорил по-торкски:

- Тошман, подавальщик еды в твоей ложне, слышал, как ты Чекману поведывал, что едва не попал в поруб, ища изменников Изяслава, верно?

- Верно, - подтвердил Род. - Ну и память у тебя! Как твоё имя, друже? - спросил он по-русски.

- Асуп, - назвался торчин, - А к тем твоим друзьям спеши нынче смело. Они опять в Киеве в чести и богатстве. Подворье Святослава Всеволодича как раз возле Заяцкого становища на Бабином торгу.

- На Бабином торгу? - дрогнул Род, вспомнив, как толпа волокла убитого Игоря Ольговича через Бабин торг. - Так скажи женщине, пусть меня найдёт… теперь знаешь где.

- Знаю, - тяжело вздохнул торчин. - Ай, Святослав-то Всеволодич, - произнёс он уже по-русски, - ранешний друг моих господ, теперь - враг!

- Проклятое время, да, Асуп? - дотронулся до его плеча Род. - Оружие у тебя есть, деньги есть? - Тайный сторож замотал головой. - На охотничий нож, на золотую гривну. Прощай, Асуп! - Крепкое объятье. - Даст Бог - в лучшее время свидимся.

Торчин услужливо поддержал ему стремя. Всадник чуть свистнул, и Катаноша выскочила в разваленные ворота, поскакала с Пасынчей беседы к церкви святого Илии за ручей.

Не доезжая Бабиного торга, Род увидал заведение с огромной кистью конского волоса и большой вывеской «Постригальня».

Доверив Катаношу бесплатной, неохраняемой коновязи, он сидел под постризалом[381] как на иглах. Весь Киев, обновлённый сменою власти, так и кишел его земляками. Не степенными, как во Владимире, Суздале, а раскованными лёгкой победой. У моста пятеро ратных суздальцев захватили ломовую телегу, велев возатаю: «Вези! Платим сохранением живота».

Постригальник уже спрыскивал голову Рода колонской водицей[382], когда парубок его, внося ведро кипятку, объявил: