Бердан вот-вот должен вернуться, но недавно от него пришло странное письмо. Абайым как раз завернул к отцу Сары, когда там читали письмо вслух.
«Привет из Москвы! — начиналось письмо. — Через горы высокие, через тайгу зеленую, через моря синие и через реки бурные пусть этот белый, с ладонь, листок передаст моим роднее родных родителям, милее милых братишкам, родственникам мой сердечный привет, который горячее, чем огонь, быстрее, чем пуля. Радуетесь, смеетесь, красуетесь ли вы, здоровы ли вы, как раньше? Что нового, чему бы обрадовались мои уши и глаза, в просторной сказочной Корболу? Даже и не описать вам, как хорошо идет моя солдатская служба. Одет я в справное, обут в целое, кормят сыто — что надо еще мне? И потом, если я напишу, что жизнь моя идет помаленьку — это будет неверно. Даже если напишу, что жизнь у меня хороша, и это будет не точно. Вот если скажу, что жизнь у меня лучше, чем хорошо, попаду в цель. Я вам долго не писал. Это оттого, что ездили мы на учения. Там я увидел море. Оказывается, море не идет ни в какое сравнение с нашей речушкой Корболу-суу: можно целый месяц ехать по нему и не увидеть земли… Дорогие мои родители, братишки, родственники, соседи, вот какое дело было у меня. Что теперь делать — не знаю. Никак не могу обуздать свою голову: я хочу, чтобы она так думала, а она хочет вот этак. По ночам не сплю. И все оттого, что командир мой говорит мне, чтобы я не ехал домой, а остался служить в армии. Майором, говорит, будешь… Я отказываюсь, но он и краешком уха не слушает. Говорит, у тебя большие способности. Вот и спрашиваю у вас совета: остаться ли мне в армии, или вернуться к вам, снова стать колхозным трактористом. Подумайте — этот вопрос ответственный. Отец, вы послушайте мать. Знайте — я не тогдашний Бердан.
Письмо написано вашим сыном. Подписываю собственноручно.
Алдырбасов Бердан».
Отвечать на него взялись все родичи и сородичи Бердана, вплоть до старушки Унчукпас. Кем та приходится Бердану, Абайым, как ни старался вспомнить, так и не нашел ни малейшей ниточки родства. По такому случаю зарезали барана, а к решению пришли только под вечер. Ответили так: «Дите наше, зеница вашего ока. Не вздумай оставаться, вернись. Не соглашайся, хоть из тебя и генерала пообещают сделать. Знай, лучше нашей Корболу нет места на свете». Этого письма Абайым не видел, но слышал от людей. И вот с тех пор от Бердана ни слуху ни духу. Кто знает, может, в письме-то одна шутка: от Бердана всего жди. Может, он вправду говорил что-нибудь Суркашу? Вот Абайыму на старости вздумалось строиться. А подумать: зачем ему пятистенок? До сих пор жил в насыпушке, и хорошо. Но ведь у каждого человека свои думы, мечты: а может быть… а вдруг… Взять хоть Бердана. Приедет из армии, женится, дети пойдут. Тогда никак ему не жить в одном доме с отчимом. Наверняка лучше, если у каждого из них будут свои дома. Может, и приглянется ему абайымовский пятистенок. Абайым со старухой опять перекочуют в свою избушку. А если и не будет так, то пятистенок — лишь бы построить — все равно он оставит Бердану: пусть хоть живет, хоть сожжет, хоть продаст…
Задумался Абайым, а Гнедко уже почти до вершины перевала Салкындак добрался. Абайым брал в дорогу белую ленту, чтобы привязать ее к березе, которая стоит на вершине перевала, и попросить у духов удачного пути. Проехал, забыл… Абайым остановил Гнедка, вылез из кошевы, снял шапку, поклонился богу гор. Есть ли бог, нет ли его — Абайым так, чтобы твердо, уверенно, не знает. Одно время в молодости активистом, было дело, даже агитировал за атеизм. Потом поспокойнее стал. Он и заклинаний-то твердо ни одного не знает. А в последние годы Абайым пришел к мысли: на перевалах, на вершинах поклоняться надо. Не богу. А хотя бы той же горе Эзим. Вон она какая высокая. Пусть даст уверенность в силе. Почему бы не поклониться этой снежной долине, этой прекрасной шири, где живешь? Ведь это же родина. Почему бы не поклониться от уважения, от любви к ней?
Хребты и хребты. Суровые, снежные, безмолвные. Дальние весело синеют, кажется, что они выкованы из тонкой прозрачной слюды: такие они легкие, воздушные. С чем их сравнить? Изогнувшиеся в смертельной скачке гривы лошадей? Похоже. Спины и плавники огромных рыб, плывущих в неизвестность? И так можно.
А может, это зубья громадных пил, собирающихся разрезать пополам небо?
Между хребтами огромными корытами долины, от долин — бесчисленные ответвления ложков, лощин, ущелий, вниз сбегают реки и речки, а по берегам их растянулись перелески-аралы, И над всем синеет вершина гори Бабырган. Всем горам гора. Так и манят к себе ее крутые уступы, покатые увалы, таинственные кедрачи. Многим эти кедрачи сохранили в грозные времена жизнь. Может, и не исчезли алтайцы благодаря кедрачам: летом каждое дерево схоронит человека, и зимой там весь снег на ветвях висит…
Стоял Абайым, смотрел — и вдруг высмотрел на белом покрывале дальней долины черное пятно. Да это же деревня! Да, да. Новостройка! В позапрошлом году, когда он тут проезжал, не было ее. Точно.
Долго стоял Абайым, глядя на черное пятно.
Что было раньше там, где сейчас новая деревня? Голое, ровное поле, на котором устраивали скачки — байгу. Пусто, тихо. Посреди — цепь курганов — признак древней мощи этих долин. Века стынут здесь мертвой тишиной.
Только свистнет суслик, замерзший белым колышком, да пробежит ветер, оставляя вьющийся серебряный след в ковыле. На покосившемся каменном идоле дремлет сытый беркут. Иногда на маленькой лохматой лошадке спустится с гор чабан. Одиноко и долго пересекает он долину. Лишь когда он скроется в ложбине на той стороне, донесется оттуда короткий, встревоженный лай собак, отзовется эхом между скал. Затихнет. Снова пусто кругом, тихо…
Вспомнил старик, как и в его долине собрался народ; люди пришли со стойбищ, с чабанских стоянок, из тайги. Никогда Абайым не видел так много народу. Вышел новый закон: жить вместе — деревней. Мало кто тогда, наверное, радовался этому: как жить человеку в голой, открытой долине-продуве? Как быть зимою, в бураны? Тут же не за что и лошадь привязать. И потом, что это за штука, называемая деревней?
Самым первым срубил сараюшку Абайым. В ней зимовали три семьи. Бывало, жена Абайыма мыла полы пятнадцатью ведрами воды и отмыть не могла: кругом — земля. Старуха теперь иногда рассказывает про ту жизнь молодежи для смеха. Тех изб теперь осталось, наверно, одна-две, не больше. И сгнили они, потому что были низкими, с насыпными крышами. Частично ушли под бани, курятники, а то и вовсе на дрова. Только одна, подновленная, стоит возле школы: сельсовет туда селит приезжих одиноких учителей. Общежитием зовут.
После стали ставить настоящие избы. Даже Демитей соорудил себе нечто среднее между избой и юртой. Уж на что Демитей был человеком, не приспособленным к оседлой жизни.
Как-то поехал он погостить к родичам за Катунь. Прогостил ни много ни мало — месяц. Возвратился домой. Чем бы, думает, перед женой вину скрасить? «Э-а, жена, я вижу, корыто у тебя совсем разваливается». Схватил топор, выбежал из юрты и стал валить старую сосну, стоявшую неподалеку. Свалил. Рубил, рубил — не вырубил корыта, запарился. «Э-э, родная моя, говорит, наверно, корыта из этой сосны не выйдет. Слишком уж много в ней гнили и кора толстая. Лучше я тебе из нее ступу сделаю, будешь в ней талкан толочь». — «Безрукий, так и есть безрукий, — набросилась на него жена. — Такую лесину загубил! Ладно, давай хоть ступу». Час-другой прошел, идет Демитей без ступы. «О проклятье! Из этой сосны и ступа не хочет выходить. Стешу-ка я тебе пест к ступе». — «Да хоть пест, — кричит жена. — Сколько мне ходить за пестом во двор Сарычырая!»
Пест у него тоже не получился. Принялся за топорище. В конце концов дело дошло до ручки к пиле. Вот тут-то жена его и остановила. «Не показывай, отец моих детей, еще и дальше свое мастерство. А то, я вижу, у нас нечем будет выковыривать мясо из зубов, когда осенью прирежем телка…»
Дверные косяки в избе Демитея ставил Абайым. С тех пор чего он только не делал, чего только не рубил. По словам односельчан, Абайым разве только ракеты не строил, остальное — все.
