Такую клятву, наверное, давал верный стременной своему предводителю-богатырю в начале долгого и трудного похода…

Многие народы окружили уважением и возвеличили на всю страну своих народных певцов-сказителей — манасчи, джангарчи, олонхосутов…

А Гомер маленькой алтайской долины — наша Кайчи прожила незаметно, без внимания. Никто из нашего села не записал ни одного сказания Кайчи…

А я? Я тоже.

Не получилось из нас сказителей. Тийин, правда, пытался рассказывать, но потом стал трактористом. До сказаний ли ему теперь? Весь день в работе, в грохоте, в лязге, а ночью надо спать. А если не сказываешь, не совершенствуешься, то сперва забываешь подробности героических поэм, а там и вовсе забрасываешь это занятие…

Я ни в чем не хочу винить того усталого человека, который словами своими так напугал Кайчи, что она умолкла и перестала собирать нас в своем ночном аиле. Он был председателем сельсовета недолго, вскоре умер от ранений, полученных на войне. Был он награжден орденами, медалями, отважно защищал Родину, пролил за нее кровь, умер за Родину. И лет ему тогда было немного — не больше тридцати. Наверное, он перед атакой чувствовал себя алтайским батыром и не раз повторял про себя слова: «Конь — не из золота, когда-нибудь да падет, богатырь — не бессмертен, все равно когда-нибудь да погибнет». А может быть, и другими словами воодушевлял себя: «Горстке костей моих не все ли равно — где лежать? Каплям крови моей не все ли равно — где пролиться? Пусть же тело мое лежит там, где погибну, пусть же душа моя останется там, где я родился!»

Не о его ли ненависти к фашистам пела наша Кайчи:

«Не взял я и сломанной иголки из того, что тебе завещал отец, не крал я ласку, предназначавшуюся тебе матерью, почему же и зачем ты пришел на мою землю?! Не дам я тебе на растерзание мой народ, не дам угнать мои белые стада! Лучше умереть сопротивляясь, чем стать трусом, лучше в битве заслужить смерть, чем выслужить позорное существование. Не думай, что нет батыра, который бы встал против тебя! Да свари ты голову своего отца, да съешь ты грудь своей матери! Голову тебе отрублю и положу к ногам, ноги тебе оторву и поставлю к голове!»

С такими словами в душе бросался он на врага, побеждал его, жив остался и вернулся домой. А тут, на родине, заваленный непосильной работой в обедневшем за войну колхозе, угнетенный мыслями о том, как прокормить детей, как вылечить свои раны, забыл он высокие слова, как-то погасли и стерлись они с его души. И не смог он понять, что слепая его племянница Кайчи в своем убогом, холодном дымном аиле готовит новых батыров, выковывает их сердца для грядущих, еще более грозных битв, воспитывает, закаляет их в духе предков.

Может быть, и потому, что у нас есть такие героические сказания, многие алтайцы славно воевали и стали героями?

И не сказания ли сделали алтайцев — народом, не сказания ли вывели нас из тьмы веков и поставили Людьми среди Людей, равными среди равных?..

В мой последний приезд Кайчи поделилась радостью: оказывается, два ее сказания скоро будут напечатаны в книге, в очередном томе «Алтай баатыр-лар».

(Вознаграждение за них она так и не успела получить, институт все тянул, не торопился с переводом, а Кайчи перед самым Новым годом простыла и в три дня померла).

— Я снова буду рассказывать о батырах, — бодро говорила она, подкладывая полешки в печурку. — А кто хочет, пусть записывает за мной. Сейчас мы с тобой чай сварим, хороший чай, из Чуи. Сестры принесли. Найди-ка там торбочку с талканом, ребятишки ели, не знаю — куда положили… Вот так и живу… Недавно теленок у меня запоносил, так еле выходили его крепким чаем…

Теперь сказания Кайчи слушали новые ребятишки. Они не рыскали по деревне в поисках дров. Топливо подвозил колхоз. Да и любой тракторист от доброты душевной мог попутной дорогой подкинуть старушке сушняка.

— Помню, до войны еще записывал мои сказки один приезжий. Я ему рассказала про то, как батыр отправился на охоту, а он почему-то записал — не на охоту, а по дрова. Ну, говорю ему, это не батыр, не мое сказание, и записали вы все это не с моих слов… Он собрался и уехал. А после войны еще один приезжал и все записывал, записывал. Я его просила, чтобы имя мое нигде не печатал. Жизнь всяко могла повернуться, мало ли что… Тот человек запишет и уедет, потом снова приедет, опять записывает. Он мне как-то козлиных лап для сапог привез. Другой раз — выдру для шапки. Племянники пересказывали мне из книжки, похоже — я рассказывала, мои слова… Пускай, мне не жалко. Я еще много знаю…

Когда я вышел из избушки, была темная ночь. Небо было матовое от многочисленных звезд. От печей по деревне тянуло дымом. Яркие окна слепили глаза. Было тихо, даже собаки почему-то не лаяли. Мне показалось, что я побывал на древнем Алтае, окунулся в давние времена, навестил своих предков…

А вскоре наша Кайчи умерла. Навсегда ушла в свой мир, навеки унесла с собою многое нерассказанное, неуслышанное…

И кого в этом винить? Только самих себя…

Осталась она в памяти людской, в моей памяти. Я и сегодня слышу ее слова:

— Меч свой огненный, повернувшись направо, наточил батыр об солнце, меч свой пламенный, обернувшись налево, заострил воин об луну…

Какой же это богатырь! И сколько в нем силы! Как несгибаем его дух! И каким смелым воображением рождено это сильное сравнение!

Перевод с алтайского А. Плитченко

Болот из рода Очы с трудом великим взобрался на вершину священной горы Сюмер-Туу и замер. Дожил он до сорока лет, какого-никакого ума набрался, но то, что открылось его глазам, никогда не видел Болот из рода Очы и увидеть не думал. Даже совсем забыл про горного козла, которого ранил, за которым из последних сил гнался, из-за которого посмел забраться сюда, на вершину горы Сюмер-Туу, в место заповедное, страшным заклятьем закрытое для любого смертного.

Осмотрелся Болот и поразился увиденным: вниз по склонам горы глубокая зима залегла, снега белые, наледи, а тут — на самой макушке горы, вокруг ямы величиной с основание юрты — зеленое лето! Да, да, живое лето! Оттуда, из ямы, течет теплое дыхание, ласковой волной обволакивает лицо Болота, а по краю ямы — цветы, и каких только нет! Со всех долин Алтая собрались они, склоняются друг к другу, перешептываются, смеются, и каждый тянется вверх, чтобы видно его было издалека. Тонко позванивают их колокольцы. Пчелы жужжат, шубы свои шмели отряхивают.

Что же это за яма такая?

Слышал Болот, есть где-то Двери Земли и только через них можно попасть в нижний мир, во владение злого Эрлик-бия, который, усы свои за плечи закинув, ездит по черной реке в лодке без весла. Может, это и есть те самые двери? Как бы тут не сваляться ненароком, как бы не скатиться в нижний мир!

Ущипнул себя Болот за щеку — больно. Значит, не спит. Хлопнул ладонью по ноге, ударил кулаком в грудь — все чувствует как наяву. Глаза протер, и так далеко, так ясно видится вокруг вся земля его родная, где родился и рос, жил и охотился. Там — горы и подлески, там — долины и распадки, скалы, утесы, холмы и поляны…

Видит он далеко внизу чистое, как молоко, озеро Сют-Кёль, а на берегу его, у подола таежного чернолесья стоит юрта Болота — маленькая, с сердечко величиной, и дымок над нею тянется синей живой жилкой. И жена его — лучшая из самых хороших, луноликая Ай-Билдирлу отгребает снег от дверей сарая. Сын его единственный, как головка у лука, меткий стрелок Соолон-Мерген долбит прорубь для водопоя. И нежная, точно бархат, дорогая доченька Кумижек-Ару, из-за которой увеличится его родня и глазам откроются новые земли, гонит к проруби коров да овечек…