Голову Кара Кыната тридцатью тремя мечами разнесли на тридцать три кусочка, но они сразу срослись; пронзили тридцатью тремя копьями, но тридцать три раны тут же затянулись. Сжигали в костре — голова не горит, закопали в глубокую яму — голова из нее поднимается.
— Отдай мое самое дорогое, отдай! — твердит голова.
Все войско окружило ее, но голова не боится, повторяет одно и то же:
— Отдай самое дорогое, отдай!
Задергались губы у старого тысячника Карохэма.
— К несчастью это, к поражению, — пробормотал он. — Гибель нашу она предрекает, гибель…
Не договорил он — сверкнул стальным отблеском меч Эр Чадака: не пожалел Эр Чадак своего друга, тридцать лет стремя в стремя ходившего с ним в походы.
Стон вырвался у юного коновода Дзебэ.
— О, нет, нет, нет… — только и прошептал он.
И опять блеснул меч Эр Чадака…
Над южной стороной Алтая парит, трепещет, отсвечивая багровым, ущербная луна, похожая на окровавленный кривой меч. Знаменитый батыр Эр Чадак стоит перед головой великого кама Кара Кыната, умоляет его, упрашивает.
— Хватит тебе преследовать меня, хватит! — говорит Эр Чадак. — Ну сколько можно? Богатство твое я возвратил сразу. Чего еще ты требуешь? Все у меня возьми; все!
Раскрываются губы у кама, и Эр Чадак торопится оказать.
— Да теперь и брать то у меня нечего, — говорит он. — Половину своего войска потерял я вчера, когда попал в засаду, лежат мои лучшие всадники под обвалом, обрушенным вашими воинами! Оставшиеся в живых испугались и убежали, не слушая меня. Все ты взял у меня, все!
Раскрывает губы кам, торопится Эр Чадак.
— Может, моя жизнь тебе нужна? С радостью отдам. С радостью! Только оставь меня в покое. Душой прошу… Ну что тебе еще, чего?
Умолк Эр Чадак.
— Отдай мое самое дорогое, отдай! — гремит голова. — Пока не вернешь — не отстану, пока не получу не будет тебе покоя!
Не лежит голова на месте, кружит у костра, вертится, рот кама в пене.
— Э-э, люди, — проговорил тут старый воин, который возил доспехи Эр Чадака. — А не из-за жены ли своей изводит нас этот самый Кара Кынат? — Все враз к нему повернулись. — Я ведь вожу ее, беззубую, с собой, она мне чай варит… — продолжал старый воин. — Сам-то совсем старый стал. Слепну я, люди, слепну… — Обернулся он и показал: — Во-он она вроде на моей второй лошади.
Охнул Эр Чадак, до крови прокусил себе губы; задохнулся от ярости.
— Кляча ты старая! — закричал. — Пропастина! На куски тебя разрублю, отдам собакам! Веди сюда старуху. Глаз тебе выколю, подниму на пике!
Вот пришла жена знаменитого кама Кара Кыната. Не пришла — прихромала, иссохшая до самых костей, сгорбленная старушка с ввалившимися морщинистыми щеками. На лбу сажа от казана.
— Эй! Уходи отсюда, уходи! — Обеими руками стал отмахиваться от нее Эр Чадак. — Чтоб тобой и не пахло! О-ий! Что с тобой сделать, что? Убить тебя — мало! Вон! Вон!
Постояла перед ним старушка, поглаживая свои косы, тонкие, как мышиные хвосты. Молвила тихо, открывая беззубый рот:
— Этот старик, который возит вашу кольчугу… Не надо на него сердиться… Он, оказывается, такой хороший человек. И ведь одинокий он…
— Что еще такое? — удивился Эр Чадак.
Молвила старушка:
— Это вы страдаете, выходит, от того, что Кара Кынат вас преследует? Эх, сказали бы мне об этом раньше. Да я бы только один раз молвил ему: «Цыц!..»
— Что такое, что? — воскликнул Эр Чадак.
Молвила старушка:
— А можно… Если… Э-э… Кому ж теперь я буду чай варить… Можно мне…
— Можно! Все можно. Все тебе разрешаю! Что хочешь, то и делай! Иди на все четыре стороны! Чай хоть самому черту вари! Лишь бы отстала от меня эта голова!
Выкрикнул это Эр Чадак, не дослушав, и зашагал прочь от костра, бормоча:
«Хоть до дому спокойно доехать… Теперь разве долго жить мне под солнцем? Как вернусь, знаю, что меня ждет…»
А старушка пошла, прихрамывая, к голове кама.
— Э-э, думаете, Кара Кынат пересилит мою юбку? И, сняв свою грязную, с ободранным подолом верхнюю юбку, обернула ею голову священного кама. И понесла ее в кусты.
— Ты, Кара Кынат, больше не преследуй Эр Чадака, — сказала. — Ай, ай! Нельзя! Ишь какой… Пусть глаза твои отвернутся от меня, пусть затылок твой оборотится ко мне. Вот так-то…
Опустила голову кама на землю.
— А ко мне, — сказала, — ко мне у тебя теперь дела нету… Нету, отец моих детей. Пожили мы, дети выросли… Чего ты еще хочешь?..
Выпрямилась, насколько смогла.
— А я… — сказала. — Старика я тут одного увидела… Хороший он человек. Сердечный, мягкий. Как ты… Буду чай ему варить. Тебя же нет, о ком теперь мне заботиться…
Эр Чадак, сгорбленный, с поникшей головой, медленно едет среди холмов. С ним уцелевшая стража, человек тридцать, не больше. Иногда обернется Эр Чадак — позади всего, раскрыв беззубый рот, о чем-то думает в седле жена кама Кара Кыната.
— О господи, женщина!.. — шепчет Эр Чадак.
Торопиться некуда, впереди золоченая коновязь…
Над Алтаем луна, хоть узкая, как краешек уха, но чистая. Небо ясное, без дымного марева, гладкое, льдистое.
Старая пиала
Перевод с алтайского В. Синицына
— Ой, не напрашивайся, парень! Отстань! Погляди, что ты против меня? Мяч детский, мяч, парень…
— Заткнись! А это видел? Двину — к утру не очухаешься! Сиди, знай. Сиди!
— Ой, люди, смотрите! Что они сцепились! И впрямь подерутся!
— Эй, вы же на свадьбе! На людях! Не стыдно вам!
— Детки, успокойтесь. Перестаньте, пожалуйста.
— Хэ, не подерутся! Языки только чешут, как бабы! Вышли бы на улицу, там ясно станет, чей кулак тяжелей. Э-эх!
— Выйдем?! Посмотрим, кто кого?
— Посмотрим!
— Давай! Выходи!
— А еще другом считался…
Бежит Шалда по деревне, бухает кирзовыми сапожищами, через прясла перемахивает. Хрипло дышит Шалда, глаза налились кровью. Солнце давно село, в деревне — ни огонька. Из лощин холодный туман ползет. И у Шалды в глазах — ночь.
— Куда же он подевался? Все равно найду! Стой! Это что? Ага! Дом Солодея… Где же избушка этого Корго? Где-то тут. Недалеко, значит, — бормочет Шалда. — Ах, собака… Я тебе двину… Ишь ты… Нет, ты Шалду лучше не тронь! Не дразни!..
Летит Шалда по деревне. Как олень загнанный, дышит, на жерди сослепу натыкается.
— Давно у меня руки чешутся. Давно… Ну, теперь все, хватит! Так дам, так… света белого не увидишь! Все ему с рук сходит! Весной кто пахал? Кто? Два дня один ишачил, он — отгуливал… Техуход — тоже Шалда! Ждет, когда я начну, сам рук не приложит… Нет уж! Довел он меня! Хватит! Стоп! Вот их изба! Э-эх, хоть бы прясло ладом поставил. Всего три жерди… Тьфу! Тракторист называется… И в поленнице — два полена! Эй, Корго! Что прячешься? Выхо-оди!
Кинулся к избушке Шалда. Дверь-то — тьфу! — из посеревших ветхих дощечек, щели в палец. Как только люди живут! На месте ручки — ремешок прибит. Шалда рванул за ремешок, в три погибели согнулся, в избушку полез. Встал во весь рост, по сторонам — зырк, зырк.
— Корго!
В низкой комнатке — никого. Пусто. В углу деревянная кровать скрипнула. Шалда кулаки сжал.
— Что? Кто это Корго спрашивает?
— Я! Где Корго?..
— Нет его. Не пришел еще. Да кто это там?
Старенькая худая женщина поднялась на локте, головой водит, вглядывается.
— Э-э, да это ты, Шалда? Зачем тебе Корго среди ночи понадобился?
— Нужен! Где — спрашиваю?
— Откуда мне знать, где он? Да и где ему, холостяку, быть, как не на игрищах? Свадьба в деревне, вот и гуляет. А ты что, не пошел, Шалда?
Старушка, охая, спустила ноги, поднялась с кровати. Баранью шубейку с торчащими клоками, которой накрывалась, на плечи накинула. Шалда дрожит весь, кулаки дергаются. Уставился в спину, видит: две жиденькие седые косички поверх тулупа торчат. Смотрит и не может сообразить, о чем дальше хотел спросить.
