В коридоре Тубрук быстро достал пузырек с ядом, вылил содержимое в обе чаши с десертом и размешал пальцем. Потом рысью пробежал по кухне к дверям и вручил поднос ожидавшему рабу.

Тубрук смотрел, как раб вышел из кухни и скрылся в дверях роскошного здания, стоявшего напротив. Пора уходить. Осталось лишь замести следы. А жаль. Касаверий хороший человек, но он узнает Тубрука, даже если сбрить бороду и снова отпустить волосы.

Чувствуя внезапную усталость, старый гладиатор пошел назад в холодную комнату, нашаривая костяную рукоять ножа, спрятанного под туникой. Это должно выглядеть как убийство. Тогда семье Касаверия ничего не грозит.

— Отдал поднос? — спросил повар, когда Тубрук вошел в комнату.

— Отдал. Мне очень жаль, Касаверий, — ответил тот, быстро шагнув к повару, который смотрел на него, не понимая, почему так изменился голос раба.

Тут Касаверий заметил нож, и лицо его исказила гримаса страха.

— Далкий! Брось!.. — крикнул он, но Тубрук молниеносно ударил ножом в грудь, пронзив сердце, извлек клинок и для верности еще дважды всадил его в тело повара.

Касаверий стоял, шатаясь и ловя ртом воздух. Лицо побагровело, руки обвисли. Наконец он рухнул на стол, сметая с него черпаки и кувшины.

Тубрук почувствовал ком в горле. Много лет он был гладиатором, потом легионером, однако ни разу не убил невинного человека. На душе стало гадко. Касаверий — добряк, и бывший гладиатор знал, что все боги станут мстить убийце хорошего человека.

Тубрук с трудом отвел взгляд от тела повара и постарался успокоиться. Быстро выйдя из комнаты, он пошел по коридору, ведущему на кухню. Надо бежать, чтобы добраться к Ферку до того, как поднимется тревога.

Сулла развалился на обеденном ложе. Он беседовал со своим военным советником, Антонидом, а в голове мысленно прокручивал минувший день, который показался слишком долгим. Похоже, сенат стремится заблокировать его кандидатов на новые должности в магистратурах. Он был назначен диктатором, чтобы навести порядок в Республике, и в первые месяцы сенаторы охотно шли навстречу всем его пожеланиям. Но с недавних пор эти бездельники заседают часами, произнося бесконечные речи о власти и ущемлении полномочий сената.

Советники Суллы считают, что пока не следует оказывать на сенат чрезмерного давления. Мелкие людишки, думал Сулла. Мелкие в мечтах и делах. Будь жив Марий, он обозвал бы их дураками.

— …и возражения насчет ликторов, друг мой, — говорил Антонид.

Сулла презрительно фыркнул.

— Возражают они или нет, а у меня было и будет двадцать четыре ликтора. Я имею массу врагов и хочу, чтобы ликторы напоминали, кто я есть, когда иду с Капитолия в курию.

Антонид пожал плечами.

— Раньше их было двенадцать. Возможно, имеет смысл пойти на эту уступку сенату и настоять на своем в более серьезных вопросах…

— Они просто кучка беззубых стариков, — процедил Сулла. — Разве за последний год в Риме не восстановлен порядок? Разве они этого добились? Нет. Где был сенат, когда я дрался не на жизнь, а на смерть? Чем они мне помогли? Ничем. Я здесь хозяин, и им пора осознать этот простой факт. Я устал ходить вокруг да около, щадя их самолюбие и делая вид, будто Республика все еще молода и полна сил.

Антонид промолчал, зная, что любые возражения приведут к негодованию и новым угрозам. Сначала он гордился назначением на пост военного советника, но должность оказалась фикцией — Сулла сам принимал решения, используя его как марионетку. Однако даже теперь Антонид разделял позицию Суллы. Сенат стремился отстоять свое достоинство и древние привилегии — и одновременно признавал необходимость диктатора для сохранения мира в Риме и его владениях. Все это отдавало фарсом, от которого Сулла довольно быстро устал.

Вошел юноша-раб, поставил на низкий столик чаши с мороженым, поклонился и вышел. Сулла сел, забыв на время о делах.

— Попробуй, отлично освежает в летний зной.

Он взял серебряную ложечку, зачерпнул льда с лимоном и отправил в рот, прикрыв глаза от наслаждения. Вскоре чаша опустела, и Сулла подумал, что надо было заказать побольше. По телу пошла приятная прохлада, раздражение исчезло, мысли успокоились. Он заметил, что Антонид не притронулся к десерту, и снова предложил ему попробовать.

— Мороженое надо съедать быстро, пока оно не растаяло. Но даже если растает, получается прекрасный прохладительный напиток.

Диктатор наблюдал, как Антонид пробует угощение, и улыбался вместе с ним.

Военный советник хотел завершить разговор о делах и отправиться домой, к семье, но не смел уйти, пока Сулла сам его не отпустит, и гадал, как скоро это случится.

— Завтра в курии обсуждаются предложенные тобой кандидатуры магистратов. Их должны утвердить.

Сулла откинулся на ложе и нахмурился.

— Лучше пусть утвердят. Если начнутся проволочки, то, клянусь богами, сенат пожалеет об этом. Я его разгоню, а двери в курию заколочу гвоздями!

Он поморщился и непроизвольно положил руку на живот, слегка поглаживая его в области желудка.

— Если ты распустишь сенат, начнется новая гражданская война, и город опять сгорит, — возразил Антонид. — И все же я верю, что в конце концов ты будешь победителем. Легионы беззаветно преданы тебе.

— Это путь царей, — ответил Сулла. — Он и влечет, и отпугивает меня. Я любил Республику, любил бы и сейчас, если бы ею правили такие люди, какие жили во времена моего детства. Все они ушли, теперь остались мелкие человечки, которые в минуту опасности бегут ко мне в слезах…

Он громко рыгнул и поморщился. Наблюдавший за Суллой Антонид вдруг почувствовал острую боль в желудке. Объятый ужасом, он вскочил и уставился на чаши, стоявшие на столике. Одна была пуста, ко второй он едва притронулся.

— Что такое?.. — спросил Сулла, тоже вставая.

Внезапный приступ боли обжег его внутренности, и он обхватил живот руками, словно пытался загасить начинавшийся там пожар.

Антонид все понял.

— Я тоже чувствую, — в панике произнес он. — Это яд. Быстро пальцы в глотку!

Почти теряя сознание, Сулла закачался и упал на одно колено. Антонид бросился к нему, не обращая внимания на боли в собственном желудке, просунул палец меж безвольных губ диктатора, и из глотки Суллы хлынула скользкая рвотная масса.

Сулла стонал, глаза его начали закатываться.

— Давай, давай еще, — приговаривал Антонид, вдавливая пальцы в мягкую плоть горла.

Последовал спазм, извергший темную желчь и слюну; больше в желудке диктатора ничего не было.

Сулла протяжно вздохнул, с хрипом выпустив из легких воздух. Антонид закричал, призывая на помощь, и изверг содержимое собственного желудка. Он надеялся, что одной ложки окажется недостаточно, чтобы убить его.

Вбежала стража. Диктатор уже побелел и не двигался, а Антонид в полубессознательном состоянии ползал в луже блевотины. У него не было сил подняться. Стражники остолбенели: они не привыкли действовать без приказа.

— Врачей!.. — прохрипел Антонид, чувствуя, что во рту все высохло и распухло. Боль в желудке пошла на убыль, он ощупывал себя руками, словно хотел убедиться, что пока еще жив. — Запереть все двери. Диктатора отравили! Послать людей на кухню. Я хочу знать, кто принес эту отраву сюда, и имена всех, кто к ней прикасался. Исполняйте!..

Казалось, в этот миг силы оставили его: Антонид прислонился к ложу, на котором еще несколько минут назад возлежал, беседуя о делах сената. Он подумал, что должен действовать быстро — иначе, как только новость разнесется по улицам, Рим будет ввергнут в хаос. Его вырвало еще раз; последовал приступ слабости, но в голове прояснилось.

Вбежавшие в комнату врачи не обратили никакого внимания на советника и сразу бросились к Сулле. Проверив пульс диктатора, лекари в ужасе уставились друг на друга.

— Он мертв, — произнес один, побледнев.

— Убийцу найдут и разорвут на части. Клянусь своим домом, его ларами и пенатами, — прошептал Антонид, и голос его был горек, как вкус желчи во рту.