День, как назло, стоял чудный. Солнце в полном блеске сияло над городом и озаряло движение и жизнь на его улицах. Покуда кипела еще эта жизнь, надежда тлела в душе графа; но когда шум начал утихать, когда прохожие стали редки, когда сумрак разостлался над Парижем, наконец, когда ночь одела его тьмою — надежда исчезла, и он, упав в изнеможении в кресло, оставался недвижим и холоден как мрамор.

Долго он пробыл в таком положении и когда пришел в чувство, то увидел, что лампа уже горела на столике, приставленном к нему, и запечатанное письмо лежало около лампы. В эту минуту пробило 10 часов.

При виде письма, на конверте которого граф узнал почерк дочери, холодный трепет пробежал по его жилам. Какая-то невозмутимая и вместе с тем страшная тишина царствовала вокруг убитого горем графа, только маятник стенных часов нарушал эту мертвую тишину своим однообразным стуком, как бы считая минуты жизни несчастного отца, от которой он хотел бы избавиться как от невыносимого тяжкого бремени. Дрожащей рукой граф взял письмо, и, готовясь сломать печать, прочитал: «Моему мужу». Письмо выпало из рук его; он позвонил.

— Ничего?.. — спросил он вошедшего слугу.

— Ничего, но вы должны были найти письмо.

— Оно адресовано де Бриону. Кто принес его?

— Оно найдено в люльке дочери г-жи де Брион, когда укладывали ее спать.

— А нет других писем? Нет ли мне письма?

— Нет.

— Хорошо, ступай! Боже мой, Боже мой! Она забыла меня! — с усилием проговорил несчастный отец.

Письмо, адресованное де Бриону, жгло и глаза, и сердце графа; а между тем, он считал себя почти счастливым, что оно не было писано ему. До прибытия Эмануила он мог сомневаться или надеяться, что хотя и было почти одно и то же, но тем не менее служило ему утешением. Граф провел всю ночь над этим письмом. Стараясь по возможности не подать повода людям делать свои заключения и предположения, он сказал камердинеру Эмануила:

— Я остаюсь ждать возвращения де Бриона, люди могут ложиться спать; г-жа де Брион выехала из Парижа.

Утро застало графа в том же положении, в каком оставил его вчерашний вечер. Жизнь опять зашевелилась вокруг, но в нем самом она была отравлена и убита горем. Часы шли между тем своим чередом, как всегда равнодушные к людским радостям и страданиям. В 12 часов спросили графа, что прикажет он подать себе к завтраку, ибо в продолжение 36 часов он не прикасался к пище. Бессознательно он выпил чашку бульону и снова впал в напрасное ожидание. Много раз он намеревался пойти поцеловать внучку, но не решался видеть эту крошку, живой образ матери, боясь прийти к убеждению, что Мари умерла. Так невозможною казалась ему иная причина разлуки ее со своею дочерью. И другой день уже склонялся к вечеру, и опять приближалась ночь; около 11 часов стук колес почтовой кареты раздался под окнами и затих у подъезда дома; граф услышал шум и подбежал к окну. «Она или Эмануил? — спросил он сам себя. — Может быть, оба вместе», — шепнула ему в последний раз надежда. И при этой мысли по его бледным губам пробежала улыбка. Сердце его забилось так сильно, что он едва сдерживал его биение и, прислонясь к стене, с нетерпением ждал появления приезжего. Наконец, двери отворились, и Эмануил в дорожном костюме, мрачный и бледный, как статуя командора, появился на пороге будуара. Вот что было.

Эмануил, окончив дела и не медля ни минуты, отправился из Поатье в Париж на свиданье с женою. Выходя из кареты, первым его словом был вопрос о жене, которую он хотел обрадовать своим неожиданным возвращением. Ему отвечали, что уже два дня как ее нет дома. Все возможное, кроме истины, представилось его воображению.

— Г-жи де Брион два дня нет дома? — спросил он. — И она не сказала, куда уехала?

— Нет, сударь, — отвечал слуга, — но она уехала с Марианной.

Этот ответ немного успокоил Эмануила.

«Вероятно, она написала мне что-нибудь», — подумал он.

— Нас беспокоит ее отсутствие, — сказал, быть может, не без намерения слуга.

— Г-жа де Брион ничего не приказывала, уезжая? — спросил Эмануил.

— Ничего, — отвечал слуга, — но ей прислан пакет, вероятно, очень нужный, ибо мне приказано отдать его в собственные ее руки.

— Где же этот пакет?

— Вот он!

Эмануил, прочтя письмо Юлии, узнал все. Если бы гром разразился над ним, то он не произвел бы на него того впечатления, какое произвело это письмо.

— Граф наверху, — сказал слуга.

— Хорошо, — сказал Эмануил, сохранив все присутствие духа, которое было его отличительным качеством. — Напрасно вы беспокоились, — продолжал он, — г-жа де Брион вне всякой опасности.

— Вам оставлено письмо, которое мы отдали графу, — прибавил слуга.

— Хорошо.

Граф, увидя Эмануила, тотчас же подал ему нераспечатанное письмо Мари. Эмануил прочел его и, не сказав ни слова тестю, позвал его камердинера.

— Вынь мои вещи из кареты, — сказал он ему, — но прежде раздень меня.

Эмануил с намерением хотел оставить при себе человека, чтобы он передал всей прислуге следующую фразу, с которой он обратился к графу.

— Да, я узнаю Мари! И как это похоже на нее! — сказал де Брион с улыбкой. — О, безумное дитя!.. Беспокоясь обо мне, она, не сказав никому ни слова, отправилась с Марианной мне навстречу… да и просит еще, в случае если мы разъедемся, чтоб я отправился за нею немедленно туда, откуда только что приехал. Вот какая шалунья ваша дочь, любезный граф.

После этих слов он подал письмо жены своему тестю; тот молча прочел его и возвратил Эмануилу, который, сложив его дрожащей рукой, бросил в камин это несчастное послание.

Можно догадаться, что выстрадали отец и муж в то время, когда в присутствии слуги оба хотели казаться равнодушными.

— Прикажи почтальону, — сказал Эмануил, — чтоб он приготовил мне завтра лошадей к 11 часам вечера; ранее я не могу выехать.

Оставшись вдвоем, они бросились в объятия друг друга: отец казался убитым, супруг — только мрачным и бледным.

— Граф, — сказал Эмануил, — вы оставите меня тотчас же, чтоб доказать людям, что я говорил правду; завтра вы отправитесь в ваш замок, я тоже уеду вечером и, во всяком случае, беру на себя все остальное.

Граф кивнул головою в знак согласия; он не имел уже сил отвечать.

Эмануил, однако, не показал ему пакета, присланного Юлией.

— Надежда еще не потеряна, быть может, — прибавил де Брион, — молитесь Богу, граф, помощь его нужна будет кому-нибудь.

Граф нравственно был убит: глаза его не двигались, голова печально поникла. Не сказав ни слова, он отворил двери и вышел тихими шагами, подобно тени. Если б Эмануил мог обратить на это внимание, он вскрикнул бы от ужаса.

Г-н д’Ерми приехал к себе без плаща и шляпы, бессознательно лег на постель, спросил стакан воды и отослал людей. Одному Богу известно, что происходило в душе несчастного отца.

Лишь только все уснуло в доме де Бриона, Эмануил встал с кровати, пошел в детскую и встал на колени у колыбели Клотильды, на том же месте, где, прощаясь с нею, стояла Мари. Здесь, без свидетелей, он вполне отдался горю: вся твердость, вся энергия его исчезли, и он заплакал как ребенок. И долго плакал этот сильный характером человек, который, казалось, мог бы выдержать борьбу с целой нацией, но которого измена женщины сделала почти малодушным. Но надо помнить, до какой степени он любил эту женщину!

Утро застало его на том же месте, среди слез и молитвы; были минуты, когда он готов был простить жену, ибо не знал еще, что она уехала с тем, для кого она пожертвовала им. Но когда мысль об измене возвращалась к нему — он снова впадал в состояние, близкое к безумию.

Однако люди стали подниматься в доме, и Эмануил, не желая открывать им настоящее положение, вошел в спальню, лег в постель, так что когда слуга пришел будить его, то мог подумать, что он всю ночь проспал спокойно. Потом де Брион оделся, позавтракал, велел приготовить лошадей и одеть ребенка, говоря, что он хочет отвезти его к сестре.

Когда одетую в дорогу Клотильду привели к отцу, когда она с улыбкой протягивала к нему свои ручонки — несчастный, растерзанный Эмануил едва удерживал слезы. Взяв на руки дочь, он сам понес ее в карету, посадил к себе на колени и велел ехать в Отэйль. По дороге ребенок расплакался, но детские слезы скоро были остановлены игрушкой.