Упала я прямо на мешок с продуктами и плачу, бога прошу, чтобы сжалился, чтобы дождь прекратил. Я и раньше в бога не верила, а тут совсем изверилась. Уж как я его просила! Если бы был господь бог, он бы меня пожалел. Только не услышал он меня.
Простудилась я во время дождя. Подняться сил не было, так и пролежала в шалаше три дня, вся мокрая. Как огнем вся пылала, а позвать некого, и помочь некому. Как выжила, сама не знаю. Видно, жить очень хотелось.
Так началась моя жизнь в тайге. Правда, и жизнью это назвать нельзя. Так, существование. Научилась я охотиться, понемножку и мясо появляться стало. Шалаш шкурками выложила, теплее стало.
Только вот с зубами у меня плохо было. Луку, чесноку мало взяла, овощей не догадалась хоть сушеных взять. Ягоды дикие ела. Один раз чуть не отравилась.
Потом пушнину собирать стала. Раз в год в селенье появлялась. Сдавала шкурки, покупала порох, дробь, соль, муку и снова в лес. На человека перестала походить. В бане настоящей семь лет не была, пока в тюрьму не попала. От дыма глаза слезиться стали. А может быть, и не от дыма…
Тоска меня брала. Как наступит вечер зимний, разгуляется метель, сидишь одна в шалаше, слова сказать некому. Все уж думано, передумано. А мысли все лезут и лезут…
Где-то люди сейчас за столом сидят, чай пьют. Или нет - в кино пошли, в театр. А сколько ты, Жанна, раз в театре была? Два раза. Это за всю-то жизнь!
Сколько раз убеждала себя добровольно явиться. Уже все решу, в райцентр приеду, к милиции подойду, а увижу человека в форме - бегу, куда глаза глядят. Только в тайге и прихожу в себя.
Женщина замолчала, вытирая навернувшиеся слезы. Успокоившись, она продолжала:
- Привыкла я к тайге, даже забыла, что есть какая-то другая, настоящая жизнь.
Только жизнь сама о себе напомнила. Километрах в двух от меня разбили свой лагерь геологи. Палатки поставили, видно, надолго обосновались. Значит, думаю, и меня скоро увидят. Расспросы пойдут: кто такая, почему одна в тайге?
Решила я искать другие места. Пошла в селение шкурки сдать, чтобы запасы на дорогу сделать. Пришла в магазин, что надо, купила, когда вижу: идет по направлению ко мне лейтенант милиции. Нет, думаю, не за мной он. Просто кажется по привычке. А лейтенант все ближе и ближе подходит. Не выдержала я. Только повернулась уходить, слышу за спиной спокойный голос: «Куда же убегаете, Жанна Васильевна? Хватит, поди, набегались».
Разыскали-таки меня. Зря только в тайге мучилась. И такая меня злость взяла на самое себя, что свою жизнь погубила. Села прямо на пол и расплакалась. Заплакала, и как-то легче на душе стало, спокойнее.
Вину свою я признаю полностью, гражданин следователь. Только я уже себя сама наказала, жизнь исковеркала…
Балюк замолкла.
Молчал и я. Передо мной сидел человек, который так безжалостно отобрал сам у себя лучшие годы своей жизни. Но как сказать ей, что еще семь лет назад государство простило ее, что еще семь лет назад следователь вынес постановление о прекращении дела, что эти долгие семь лет мучений в тайге она перенесла совершенно напрасно!
Сколько нового, интересного произошло за эти годы в стране! Без нее уехали на целину комсомольцы, не было ее и среди девушек, которые собирались на строительство Братской ГЭС, не знала она и о многих других событиях большой жизни. У каждого за эти годы были свои успехи, свои удачи, победы, свои праздники. Были дни, которые стали праздником для всего народа, для всего человечества. И ради этого стоило жить!
Люди рождались, росли, совершали подвиги. Они любили, у них появлялись семьи. А она пряталась в лесу, как зверь, укрывшийся в своем логове. Ей тоже было двадцать пять лет. Но ничьи уста не шептали ей слов любви. Не узнала она и счастья материнства. Жизнь, как курьерский экспресс, проносилась мимо, мелькая яркими огнями, а она стояла в стороне и смотрела на проходящий поезд.
Хватит ли у нее силы воли и смелости догнать этот поезд, вскочить хотя бы на площадку последнего вагона? Хватит ли у нее сил перенести мое сообщение?
Чтобы неожиданное известие не сломило Балюк, я постарался постепенно подготовить ее к мысли о возможном освобождении. И все же, когда она узнала, что семь лет в тайге были проведены зря, то не выдержала и потеряла сознание.
После нашего разговора Балюк еще два дня пробыла в тюрьме. Это может прозвучать парадоксально, но тюрьма ей заменила дом. Здесь, впервые после семи лет скитаний, она спала на чистой простыне, слушала радио и читала газеты. Здесь, впервые за двенадцать лет, она спала спокойно, так как не надо было больше ни от кого прятаться.
Получив через два дня от родных деньги, Балюк пришла ко мне прощаться.
- Спасибо вам, товарищ следователь, за все. Я… поверьте мне… я еще стану человеком…
Она повернулась и, опустив голову, пошла к выходу. В длинном пустом коридоре гулко раздавались шаги ее тяжелых сапог. Через открытую дверь в коридор ворвался солнечный луч и засверкал на белой стене ярким пятном. И чем ближе подходила она к этому яркому пятну, тем больше расправлялись ее плечи, тем решительнее становились ее шаги, тем выше поднимала она голову.
Жанна Васильевна Балюк возвращалась к жизни.
ВЫСШАЯ МЕРА
«…Таким образом, виновность гражданина Клименко доказана показаниями свидетелей и его собственным признанием…»
В кабинет забежала вечно улыбающаяся Валя. Она работает у нас курьером уже год, но никак не может расстаться со своей привычкой постоянно улыбаться. Это, очевидно, очень грустно, когда человеку предлагают не улыбаться. Но, согласитесь, в нашем деле улыбка, к сожалению, не всегда уместна. Приходит человек и сообщает, что его родственник покончил жизнь самоубийством, а его встречают обворожительной улыбкой. Или приносит она повестку жене обвиняемого и вся светится той необъяснимой радостью, которая навещает нас только в семнадцатилетнем возрасте.
Вот и сейчас. Ворвалась без стука:
- Аркадий Владимирович, можете радоваться! Тут о вашем деле напечатано.
Бросила газету и убежала. Ищу где. На последней страничке сообщение оканчивается словами:
«Приговор приведен в исполнение».
Газета тихо опускается на стол. Приведен в исполнение… Радости у меня нет. Нет того знакомого ощущения удовлетворенности, которое обычно появляется после удачно расследованного дела.
Совсем недавно этот человек сидел передо мной вот на этом самом стуле, за этим столом. Я напрягал все свое умение, чтобы доказать его виновность, а он, естественно, старался убедить меня в противоположном. Противник он был опытный и упрямый, но в нашем поединке победил я. Победил, а вот радости нет.
Мне даже трудно объяснить, в чем дело. Ни я, ни суд не допустили ошибки. Человек, которого больше нет, совершил столько преступлений, что заслуживает самой тяжкой кары. Так почему же я, снова и снова возвращаясь к каждому допросу, оцениваю каждое доказательство, анализирую каждое свое действие? Почему это все мне в голову лезет? И надо было этой хохотушке так некстати подсунуть мне газету! Не могу продолжать работу. Пойду пройдусь. Тем более, что до обеденного перерыва осталось совсем немного.
На улице жара, хотя уже сентябрь. Липкий пот начинает образовывать на спине неприятные ручейки. Куда спрятаться? Может, в парк? Стараюсь найти защиту в тени спокойных великанов, уверенно раскинувших свои зеленые руки. Солнце здесь жжет не так, зато пыль прямо-таки доводит до бешенства. Она мелкой сетью повисла в воздухе, пробралась за воротник, трещит на зубах. Нагретый воздух словно задремал под солнцем. Никакого движения. И от этого становится еще жарче.
Впрочем, в тот день было, пожалуй, горячее. В тот день аккуратный Николай впервые поцарапал синий бок оперативной машины. На повороте не сбавил скорости, а когда тормознул, машину занесло в сторону. Она слегка качнулась и, словно легонько оттолкнувшись от забора, жадно набросилась на очередной километр.
