- И что сделали?

- Положил велосипед, подошел к ней, тронул ее. Она была пьяная. Выругался и поехал в село.

- А зачем вы подходили к ней?

- Хотел посмотреть, нужна ли помощь.

- Нескладно получается. Утром вам предлагали помочь Белай, вы отказались, не видя в этом необходимости. А через два часа у вас так изменилось мнение, что решили проверить. Почему?

- Изменил - и все. Что я, не имею права менять свое мнение? У нас же свобода совести. Правильно я говорю, гражданин следователь?

- Зря иронизируете. Свое мнение можете менять как хотите. Это ваше право. Вы даже можете не отвечать на вопросы.

- Ну зачем же? Мне нравится с вами разговаривать. Спрашивайте, я буду отвечать.

В голосе Хоменко была нескрываемая издевка. Но я, сохраняя спокойствие, продолжал допрос, как будто не замечая его вызывающего тона.

- Около двенадцати часов по дороге, возле которой лежала Белай, никто, кроме вас, не проезжал.

- Раз вы говорите, значит, не проезжал.

- Перестаньте паясничать! Это я вам говорю. Что же касается того, проезжал ли кто или нет; так это установлено материалами дела, с которыми вы познакомитесь.

- Если установлено, то зачем вы меня спрашиваете?

- Потому что после того, как вы отъехали от Белай, она загорелась. Результат вам известен. Сам собою напрашивается вывод, что подожгли вы и, следовательно, виновник ее смерти вы.

- Я не поджигал ее.

- А как же она могла загореться?

- Случайно.

- Но, кроме вас, возле нее никого не было. О какой случайности вы говорите?

- Сейчас поясню. Когда я наклонился над Марийкой, то выругался и окурок выпал у меня изо рта. Тогда я не придал этому значения. Теперь думаю, что она могла повернуться набок и загореться от окурка.

- Но свидетели утверждают, что вы успели отъехать всего десять метров, как она вспыхнула огнем. От папиросы так сразу не загорится никакая материя.

- Не знаю. Я пояснил, как мог. Ваше дело верить мне или нет.

- Ваша жена, соседи на допросе показали, что вы раньше никогда не курили. Почему вы попросили закурить у пасечника?

- Жена! Жена! Много она понимает, дура старая. Поменьше бы болтала. А закурил просто так, захотелось.

- Скажите, почему вы повезли на пасеку сетку?

- Она не нужна была.

- Но ведь вы ее взяли у пасечника всего за несколько дней до убийства. Просили вы ее на месяц. Почему же она вдруг оказалась ненужной?

- Передумал.

- Неубедительно.

- Ваше дело.

- Да, это мое дело. И я вам могу сказать, как все произошло. Женщина показала вам Белай. Вы поехали домой, взяли порох и спички. Потом поехали на пасеку и отдали сетку. Вы уже тогда готовили объяснение, на всякий случай. Чтобы иметь какой-то вариант, вы закурили, обложили Марию порохом и подожгли. Чтобы запутать следствие, вы подсунули нашему работнику велосипед Петра Хворостца. Ну что же, ход сам по себе хитрый. Но это была ваша первая ошибка. Как только выяснилось, что вы специально подменили велосипед, стало понятно, что вы виноваты. Иначе для чего весь этот маскарад? Есть у вас ко мне вопросы?

- Есть, - прохрипел Хоменко. - Скажи мне, скажи, если ты все знаешь, за что же я ее сжег? Ведь не за сарай же? Такое объяснение, по вашим же словам, суд не примет. Так ведь, гражданин следователь? А без мотива дело в суд направлять нельзя.

- Да, но вы не учли одно обстоятельство. Вчера мне прислали копию приговора военного трибунала, осудившего вас на двадцать пять лет. Вы обвинялись в измене Родине, в том, что выдавали фашистам коммунистов и партизан. В частности, это вы выдали Игната Белая, не так ли, господин староста?

- Я за это отсидел десять лет.

- И решили, что ваши дела забыли? Что уже нет ни одного человека, который бы напомнил вам о вашем чудовищном прошлом? А получилось, что такие люди остались. Осталась Марийка. Та самая Марийка, которой вы каждый день подносили стакан самогона, потому что боялись, а вдруг она отрезвеет и спросит вас - вы знаете, о чем. Вы встречали ее по нескольку раз в день и каждый раз беспокоились. Нет-нет, в вас говорила не совесть, а скорее страх. Вы боялись, что она расскажет всем, кто предал ее мужа. Вот нервы у вас и сдали. Вы решили разделаться с этим живым доказательством, если так можно выразиться, а заодно и отомстить за свой страх. Устраивает вас такое объяснение?

- Нет, не устраивает.

Хоменко вскочил со стула. Губы нервно тряслись и стали белыми от злости.

- Бей, бей, чего стоишь? Добивай меня, гад! Ненавижу вас! Чистенькие, культурные. Мы с такими, как ты, не панькались.

Опомнившись, замолчал, сожалея, что не сдержался и сказал больше, чем хотел. Он опустился на стул. Плечи поникли. Итак, Хоменко потерпел поражение. Продолжать допрос не имело смысла. Я вызвал конвой и попросил увести его в камеру.

Но на другой день все началось сначала. Он требовал очной ставки, дополнительной экспертизы. Просил затребовать многочисленные справки, которые не имели никакого отношения к делу. Выполнение каждого нового требования только подтверждало его виновность. Понимая всю бесцельность сопротивления, Хоменко дерзил, но упорно не желал признать себя виновным в умышленном убийстве, упрямо отстаивая неубедительную версию неосторожного поджога.

…Его нет. Приговор приведен в исполнение. Суд согласился с моими выводами, заключениями судебных экспертов, показаниями свидетелей. Почему же это справедливое решение не радует меня? Я снова и снова возвращаюсь к прошедшим допросам, пристально проверяю все доказательства. Ведь мне не жаль Хоменко. Он получил свое.

Крупная капля дождя, ударившись, расплескалась по лбу и стекает к моему глазу. Только теперь я замечаю, что дождь идет давно. Мелкие дружные капли разрисовывают землю маленькими точечками, словно вяжут свои узоры. Эти первые капли - предвестницы большого дождя, но и они очищают воздух от пыли. Дышится легко. Прохладный воздух приятно обволакивает уставшее от жары тело, Я становлюсь под густое дерево. Вокруг все настойчивее деловито стучит труженик-дождь. Он торопится напоить землю, растения, смыть с земли грязь. Я радуюсь этому очищающему дождю. Я шепчу ему: лей, лей.

Пусть земля будет чистой.

В 23 часа путевой обходчик Никита Романович, натянув на себя старенькую фуфайку, вышел встречать проходящий скорый, который должен был показаться с минуты на минуту. По тому, как доверчиво вздрагивали сонные рельсы, старый обходчик знал, что поезд уже недалеко. Об этом свидетельствовал зардевшийся ночной горизонт. Вот из-за него выплыла светящаяся точка и повисла над самой землей. Она постепенно росла. У нее появились сначала короткие несмелые лучи, а потом бледно-лимонный дрожащий ореол. Долгий пучок света легко простерся над рельсами, по которым, педантично постукивая, мчался поезд. Колеса торопили друг друга, словно старались уйти от беды, которая всегда любит прятаться в темноте.

Мимо старого обходчика молча проносились вагоны. Они появлялись из темноты с потухшими окнами, за которыми спали уставшие за день люди. И только одно окно обдало обходчика ярким светом и взрывом смеха.

«Не спится же людям», - подумал он, возвращаясь в теплую сторожку.

Пассажирам четвертого купе действительно было не до сна. Они, перебивая друг друга, рассказывали веселые истории, анекдоты и дружно хохотали.

- А вот еще… - начинал кто-нибудь, и в купе временно поселялась внимательная тишина, готовая вскоре уступить место неудержимому веселью.

На столике в такт движению поезда, позвякивая, пьяно раскачивались пустые бутылки из-под вина и коньяка, дружно обставленные остатками колбасы, сыра, домашними пирожками и другими вкусными вещами, которые всегда берут с собой в дорогу.

Больше всех говорил высокий худощавый мужчина в пенсне, напоминающем согнутый гвоздь со сплющенной шляпкой. Он плавным, отработанным движением руки поправлял пенсне, впившееся в мясистый нос, и начинал новый анекдот. Голос его то опускался до лирического шепота, то рокотал плотным басом.