Моя цель в данной главе — рассмотреть истории мошенников, реальных и вымышленных, как часть советского дискурса и с их помощью исследовать различные социальные, культурные и бюрократические практики. Источниками мне послужили в первую очередь сообщения центральных и региональных газет о мошенниках и их махинациях, а также некоторые судебные дела, воспоминания и материалы российских государственных и партийных архивов, в том числе одно серьезное дело, о котором много говорилось в донесениях сталинских спецслужб в послевоенный период. Я широко привлекала и литературные источники, поскольку в 1920-е и 1930-е гг. с необычайной интенсивностью шел процесс симбиоза между «реальными» мошенниками (которые известны нам благодаря рассказам журналистов и прокуроров, а в отдельных случаях — их собственным откровениям) и их литературными двойниками: это значит, что на вымышленные истории оказывали влияние отчеты о «реальных» событиях, но и повествования о случаях «из реальной жизни» многим обязаны художественной литературе[233].

Революции среди прочего вызывают кризис идентичности, требующий от граждан пересотворять себя заново^{614}. В своих воспоминаниях о времени Гражданской войны на юге писатель Константин Паустовский — уроженец Одессы, так же как Ильф и Петров, — показывает, что грань между подобным пересотворением и мошенничеством очень тонка. В первой главе, озаглавленной «Предки Остапа Бендера», Паустовский описывает, как он сам, растерянный молодой человек, влачивший голодное и бесцельное существование в Одессе в 1920 г., принял участие в чисто бендеровской авантюре группы журналистов, которые, не имея никаких официальных полномочий, объявили себя «информационным отделом» только что созданного советского учреждения под названием Опродкомгуб[234]. Наглость пополам с удачей помогли журналистам легализовать свой «отдел» и попасть в официальный штат служащих учреждения, получающих оклады и пайки^{615}. В конце главы (впервые опубликованной уже в советскую эпоху) Паустовский довольно неловко сворачивает рассказ об удачной афере, уверяя, что он и его друзья потом во всем признались своему новому начальнику и тот не только их простил, но и сказал, будто все время знал об обмане^{616}. Благодаря подобной развязке государство по-прежнему выглядит всеведущим, как ему и положено, а мошеннический трюк превращается в нечто совершенно иное — классический революционный сюжет об «интеллигентах, пришедших работать на советскую власть».

История Паустовского помогает понять расцвет самозванства в послереволюционные десятилетия и реакцию на него в обществе. Она заставляет предположить, что для многих людей в революционную эпоху мир Остапа Бендера не был какой-то особой, чуждой средой, где мошенники проворачивают свои делишки, а органы правосудия делают все возможное, чтобы их поймать и наказать. Они сами жили в этом мире, и, чтобы выжить в нем, каждому приходилось стать немножко махинатором и самозванцем.

Мошенники, особенно прикидывающиеся должностными лицами и использующие в своих целях язык и нравы советской бюрократии, — привычная примета советского городского ландшафта в межвоенный период. 1920-1930-е гг. стали благодатной порой для аферистов и самозванцев всех мастей (в особенности перед всеобщей паспортизацией); характерным типом мошенника в СССР был жулик, выступающий в роли официального лица и с устрашающей беглостью изъясняющийся на «советском» языке, который многим простым людям еще только предстояло усвоить. О широком распространении такого рода самозванства современники знали благодаря газетным репортажам (их авторы иногда называли своих героев «настоящими Остапами Бендерами»), анекдотам и собственному повседневному опыту. На черном рынке в 1920-1930-е гг. процветала торговля пустыми официальными бланками, печатями и всевозможными поддельными документами — партийными, комсомольскими, профсоюзными билетами, трудовыми книжками, паспортами, справками о прописке, справками из местных советов, удостоверяющими личность и социальное положение их обладателя, и т. д. После введения паспортов в 1933 г. добывать такие документы стало труднее и опаснее, но, разумеется, не совсем невозможно^{617}.[235]

Самозванство как таковое согласно Уголовному кодексу не являлось уголовным преступлением, хотя «злоупотребление доверием или обман в целях получения имущества или права на имущество или иных личных выгод (мошенничество)» (ст. 169) и подделка или использование подложных документов (ст. 170) считались противозаконными^{618}.[236] Огромное множество советских афер базировалось на трех обстоятельствах: ненасытной жажде документов у новой советской бюрократии, доверчивости многих чиновников к любым предъявляемым бумагам и сравнительной легкости, с какой можно было достать поддельные или фальшивые документы. Наличие в более или менее свободном доступе массы поддельных документов оказалось чрезвычайно полезно для мошенников. У одного 25-летнего афериста, задержанного в 1925 г., обнаружили партбилет, полученный якобы еще до революции, профсоюзный билет, членские карточки Общества старых большевиков и Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, а также документы, удостоверявшие его участие в революции 1905 г. (!)^{619}. Но в поддельных документах нуждались не одни только мошенники. Многим в принципе честным гражданам тоже приходилось прибегать к их помощи — например, чтобы скрыть факт раскулачивания своей семьи.

Одна из традиционных форм русского самозванства — присвоение громкого имени и титула (в том числе и царского) — пережила революцию и успешно адаптировалась к советским условиям. Она весьма занимала писателей 1920-х гг. Ильф и Петров отмечали, что по всей стране «передвигаются фальшивые внуки Карла Маркса, несуществующие племянники Фридриха Энгельса, братья Луначарского, кузины Клары Цеткин или, на худой конец, потомки знаменитого анархиста князя Кропоткина»; И. Л. Кремлев написал об одном таком случае небольшую повесть «Сын Чичерина»; М. А. Булгаков опубликовал фельетон под названием «Лжедмитрий» о человеке, называвшем себя братом наркома просвещения Луначарского^{620}.[237] Как рассказывает Булгаков, фальшивый Луначарский обратился в одно провинциальное учреждение и заявил, что прислан из Москвы возглавить его, но, к несчастью, по дороге у него украли чемодан, деньги и документы. Это не вызвало сомнений у работников учреждения (так и вспоминается гоголевский «Ревизор»!): «А заведующего нашего как раз вызвали в Москву… и мы знали, что другой будет». Они великодушно снабдили самозванца деньгами, одеждой и другими предметами первой необходимости, выдали ему 50 рублей аванса, после чего «“Дмитрий Васильевич” скрылся в неизвестном направлении»^{621}. В другом похожем случае обманщик под именем председателя ЦИК Узбекистана Файзуллы Ходжаева объезжал южные городки, в том числе Ялту, Новороссийск, Полтаву, и «получал деньги у доверчивых председателей горисполкомов»^{622}.

Как показывают эти примеры, самозванцы 1920-х гг. чаще имели обыкновение выдавать себя не за самих знаменитых людей, а за их родственников. Позже, в сталинскую эпоху, распространенная практика просьб и ходатайств в адрес сильных мира сего породила особый вариант, когда автор ходатайства представлялся адресату давно пропавшим из виду родственником и просил о материальном вспомоществовании. К. Е. Ворошилов, долгое время занимавший пост главнокомандующего Красной армией, член Политбюро, получал так много подобных писем, что они образовали особый раздел в его архиве^{623}.[238]