А к Павленко мер не принято… Я, Суслова, прошу редакцию Крестьянской Газеты помочь мне хулигана привлечь к ответственности»^{508}.

Советское государство очень чутко реагировало на доносы, а значит, легко поддавалось манипуляциям со стороны доносчиков, преследовавших личные цели. Региональные администраторы хорошо понимали, что крестьяне пользуются доносами друг на друга как оружием в деревенских распрях^{509}. «Крестьянская газета» разоблачила прекрасно продуманную мошенническую схему, в основе которой лежала практика доносов о «злоупотреблении властью». Два белорусских афериста вступили в краснодарский колхоз и принялись дискредитировать председателя. Они подбивали колхозников критиковать его на собраниях, а затем, используя полученные таким образом данные, писали весьма правдоподобные и обстоятельные доносы о «злоупотреблениях». Их цель заключалась в том, чтобы добиться снятия председателя, посадить на эту должность своего человека и с его помощью прибрать к рукам колхозные средства^{510}.

К манипуляциям путем доносов прибегали также деятели науки и культуры. Для этой среды были характерны интенсивная фракционная борьба, а также тесные клиентско-патронские отношения между ведущими представителями тех или иных специальностей и политическими лидерами. Как доносы использовались в качестве оружия во фракционных стычках советских архитекторов, хорошо показал на архивном материале Хью Хадсон^{511}. Донос молодого математика-коммуниста из Московского университета на физика П. Л. Капицу хотя на письме стоит послевоенная дата, проникнут воинственным духом культурной революции начала 1930-х гг. Капица, на которого с подозрением поглядывали многие коллеги, коммунисты и «почвенники», из-за его работы в Кембридже в 1921-1934 гг., обвиняется в том, что возглавил прозападную клику, монополизировавшую все средства и посты в физике. Эта клика, дескать, открыто выражает антисоветские взгляды и с презрением относится к советским физикам, не принадлежащим к ней, особенно коммунистам и патриотам, выходцам из низов и не таким космополитам, как Капица и его друзья. Тот факт, что высокопоставленный представитель власти отмахнулся от обвинений, в принципе весьма правдоподобных, сочтя донос не более чем плодом профессиональной вражды и соперничества, как нельзя лучше показывает, насколько высок был авторитет Капицы в глазах партийной верхушки^{512}.[176]

Театры, особенно Большой в Москве и Кировский в Ленинграде, печально прославились размахом доносительства, процветавшего в их стенах. «Анонимные письма о балетной труппе театра им. С. М. Кирова поступают почти ежедневно в различные организации», — констатировал ленинградский чиновник в докладной записке Жданову в 1940 г. В московских архивах агитпропа содержится множество писем от ведущих актеров, актрис, оперных певцов и певиц с доносами на режиссеров, которые их обижали и не давали им подобающих ролей^{513}.

Наилучшим примером манипулятивного использования доносов служат «квартирные» доносы. В бывшем Советском Союзе, даже теперь, выражение «квартирный донос» понятно всем без долгих объяснений. Оно сразу заставляет вспомнить о перенаселении, от которого десятилетиями страдали советские города — особенно с начала 1930-х до 1960-х гг. В то время квартиры, когда-то принадлежавшие одной семье, стали «коммунальными» — по комнате на семью, кухня и ванная общие для всех обитателей. «Квартирный» донос — это донос одного соседа на другого, зачастую мотивированный желанием увеличить свою жилплощадь.

В 1933 г. донес на своих соседей некто И. А. Леонтьев, житель дома № 19 по Большому Спасоболванскому переулку в Москве^{514}. В этом маленьком доме жили восемнадцать семей. Обычно квартирные доносы метили в кого-то одного или, по крайней мере, в одну семью, но Леонтьев предпочел неприцельную стрельбу и вывалил имеющуюся у него порочащую информацию на всех без исключения. Е. М. Дмитриева, бывшая владелица дома, продолжавшая жить в нем после национализации, лишена избирательного права как буржуйка. Несколько других жильцов, родственники Дмитриевой, относятся к той же «чуждой» классовой категории. Е. И. Трегубова, бывшая лишенка, стала председателем домового комитета, дабы оказывать покровительство своим подозрительным родственникам, тоже жильцам дома; В. Н. Суслин, конторский работник, скорее всего, происходит из семьи священника; 3. Е. Экштейн, безработный, «по-видимому, чем-то торгует (надо проверить)»; В. Г. Шеншев, государственный служащий, «имеет буржуазные наклонности, особенно его жена» и т. д. и т. п. Леонтьев адресовал письмо Комиссии по паспортизации, которая в то время (март 1933 г.) давала жителям столицы внутренние паспорта и городскую прописку, а заодно чистила городское население от «социально чуждых элементов».

В другом случае два коммуниста, муж и жена, написали каждый по доносу на человека по фамилии Володарский, тоже коммуниста, когда-то жившего в их квартире и продолжавшего сохранять там за собой комнату. Когда эти письма показали самому Володарскому, тот объявил их результатом запутанного конфликта из-за жилплощади. По его словам, соседка хотела поселить в его комнату свою сестру и предложила ему обмен, но он отказался, чем испортил отношения с обоими супругами. Потом он нашел новую работу в другом месте и переехал, фактически оставив комнату в распоряжении соседей, однако по-прежнему имея законные права на нее. Тогда уже он попытался устроить обмен, благодаря которому в квартире появился бы новый постоянный жилец, — отсюда и доносы, заключает Володарский^{515}.[177]

Красноречивым свидетельством силы квартирных склок служит просьба, направленная в 1939 г. А. Я. Вышинскому, заместителю председателя Совнаркома и бывшему прокурору СССР. Автор ее — московская учительница, мужа которой приговорили к восьми годам за контрреволюционную агитацию. Эта семья (муж, жена и двое сыновей) девятнадцать лет жила в сравнительно большой (42 квадратных метра) комнате в московской коммуналке. «На протяжении всех этих лет наша комната была яблоком раздора для всех жильцов нашей квартиры», — пишет учительница. Доносы от соседей нескончаемым потоком шли в различные местные инстанции. В итоге семью лишили избирательного права, затем взрослым ее членам не выдали паспортов, и, наконец, мужа арестовали как контрреволюционера, а остальным пришлось отбиваться от приказов о выселении. Когда Вышинский затребовал докладную по этому делу, прокуратура признала, что источником всех неприятностей семьи учительницы являются доносы от враждебно настроенных соседей, однако, по словам прокурора, враждебность соседей как раз и объяснялась антисоветским поведением данного семейства^{516}.

Долю анонимок среди доносов точно подсчитать трудно, но в любом случае она на удивление мала. Судя по журналам регистрации входящих писем середины 1930-х гг. в секретариате Ленинградского обкома партии, от анонимных авторов приходило менее одного письма на тысячу^{517}.[178] Это намного меньше, чем в почте «Крестьянской газеты» за 1938 г., — там анонимки составляют около 20%[179]. Следует, правда, принять во внимание, что некоторые письма подписывались вымышленными именами, т. е. по сути тоже являлись анонимками[180]. Но даже с учетом таких писем анонимные доносы представляют собой исключение, а не правило.