Вторая проблема — вопрос социальной иерархии. Часто указывалось, что в сталинскую эпоху вновь возникла несомненная социальная иерархия, однако ее характер до сих пор концептуально неясен. Легко согласиться с Троцким и Джиласом, что при Сталине появился новый высший класс, тесно связанный с определенными должностями, гораздо труднее примириться с их марксистским утверждением, что это был новый правящий, а не просто привилегированный класс^{149}. В системе «сталинистской сословности» этот класс стал современным «служилым дворянством» (такое предположение уже высказывали Роберт Такер, Ричард Хелли и др.)^{150}. Та же система помогает понять и связать между собой такие характерные и на первый взгляд несочетаемые феномены сталинизма, как социальный спектакль (красочный парад «всех классов и народов Советского Союза», о котором писала пресса во время каждой сессии Верховного Совета), ритуальные собрания рабочих-стахановцев и особый дискурс на тему «счастливого крестьянина», превозносивший не только колхозы, но и довольство колхозников своей судьбой (явный пережиток досовременных концептов социального устройства).

ЖИЗНЬ ПОД ОГНЕМ[80]

Советские граждане в 1920-е и 1930-е гг. привыкли рассказывать историю своей жизни публично. При многообразных взаимодействиях с государством необходимо было представлять автобиографию — например, подавая документы в институт, устраиваясь на работу или проходя периодические персональные проверки госслужащих и членов партии, известные под названием чисток. Биография, это универсальное советское удостоверение личности, являла собой произведение искусства, отделываемое со всей тщательностью. Естественно, она содержала выборочные, неполные сведения, и ее оглашение стало хоть и рутинной, но отнюдь не малозначительной процедурой. Всегда существовала возможность, что слушатели подвергнут твою биографию сомнению, а то и вовсе с ней не согласятся. Для тех случаев, когда автобиографическое повествование не выдерживало проверки, столкнувшись с сомнениями, и саморепрезентация его автора была дискредитирована, в советском языке имелся термин «разоблачение».

Классовая принадлежность являлась главным компонентом советской идентичности и автобиографической картины[81]. Большевики, со своей марксистской точки зрения, считали социальный класс ключевым атрибутом индивида, поскольку классовое положение указывало на вероятную политическую ориентацию. Выходец из пролетарской или бедной крестьянской семьи, скорее всего, поддерживал революцию и советскую власть, а тот, кто при старом режиме принадлежал к привилегированному классу, наверняка был их противником. Последнее касалось также священников и кулаков (зажиточных крестьян, в которых большевики видели эксплуататоров бедноты). Помимо классовой принадлежности важными маркерами идентичности служили история политической деятельности, религиозные верования, зарубежные связи, национальность и военная служба. Быть верующим или иметь родственников за границей всегда было плохо. Национальность (русский, грузин, узбек и т. п.) обычно играла роль нейтрального атрибута — но не во всех случаях, как мы увидим ниже. Служба в Красной армии засчитывалась как плюс, особенно добровольцам времен Гражданской войны, тогда как служба офицером у белых ложилась на биографию внушительным пятном.

Люди, запятнанные дворянским происхождением, службой в Белой армии или работой в царской полиции, носили клеймо и часто подвергались правовой дискриминации. Соответственно среди них наблюдалась сильная тенденция утаивать подобные сведения о себе, дабы избежать клейма. Однако, если дискредитирующие факты с большой долей вероятности могли выйти наружу, лучше было включить их в биографию, чем рисковать быть изобличенным, когда придется отвечать на вопросы. Сокрытие фактов в советской автобиографии было величайшим грехом, оно сурово каралось и, как правило, интерпретировалось самым зловещим образом.

Говоря о биографии и налагаемом ею порой клейме, Ирвинг Гофман отмечает: «Мы исходим из того, что человек реально может иметь только одну [биографию]… эта всеобъемлющая единственность жизненной линии составляет резкий контраст с множественностью Я, которую обнаруживаешь в человеке, если взглянуть на него с точки зрения социальной роли»^{152}. В послереволюционной России, однако, о «единственности жизненной линии» говорить не приходилось. Революции разрубают жизнь надвое, зачастую создавая в некотором смысле две отдельные жизни, две идентичности. Многие советские граждане предъявляли на обозрение общественности биографии, в которых их прежняя идентичность была скрыта или подвергнута строгой цензуре. И дело тут не только в осторожности: те, кто скрывал «чуждое» социальное происхождение, нередко отчаянно стремились избавиться от него, добиться, чтобы их признали нормальными советскими гражданами. Но знание об утаенных и «отлакированных» моментах рождало чувство неуверенности. Излагая подобные биографии, их авторы сами не были уверены, что достойны их.

Даже людям, которых не мучила нечистая совесть, честный рассказ об их жизни давался нелегко. Классовая принадлежность, важнейший элемент биографии, оказалась поразительно ненадежным маркером индивидуальной идентичности в наполовину современном, наполовину традиционном обществе, только что до основания потрясенном войной и революцией. Какое социальное положение человеку следует считать подлинным? То, в котором он родился? То, которое занимал в октябре 1917 г.? Или то, которое занимает в настоящее время? (Вопросы отнюдь не академического характера: во множестве биографий коммунистов 1930-х гг. прослеживается одна и та же нить — рождение в крестьянской семье, пролетарская юность и послереволюционное «выдвижение» в ряды административной элиты.) Далее, если классовая принадлежность и политическое поведение неразрывно связаны между собой, то как влияет политическая биография человека на его классовый статус? Могут ли сын или дочь буржуев отречься от своего классового происхождения или аннулировать его, сражаясь за Революцию?

Успешное опровержение чьей-либо биографии могло повлечь за собой самые разные последствия. С первых дней советской власти выявляемые «классовые враги» — кулаки, священники, бывшие царские жандармы — относились к особой правовой категории лишенцев, ограниченных в гражданских правах. Государственный служащий в 1920-х — начале 1930-х гг. терял работу, если в ходе кадровой проверки обнаруживалось, что он скрывал свое буржуазное происхождение или сражался на стороне белых в Гражданскую войну. Для коммуниста неспособность удовлетворить партийную комиссию по чистке означала исключение или перевод в разряд кандидатов в члены партии, а в середине 1930-х гг., порой и арест. Во время Большого террора 1937-1938 гг. человека, «разоблаченного» как враг народа, ожидали тюрьма, ГУЛАГ или даже расстрел.