В начале 1937 г. один местный прокурор написал, что в связи с недавним самоубийством прокурора Ленинградской области Пальгова он только что вспомнил кое-что подозрительное: у Пальгова был друг по фамилии Нечанов, тоже прокурор, на которого жена то ли донесла, то ли грозила донести как на троцкиста. Может быть, Пальгов и Нечанов вместе участвовали в каком-нибудь заговоре? Не этим ли объясняются самоубийство Пальгова и удивительно быстрое продвижение по службе Нечанова?^{466}

Один инженер донес на чиновника по фамилии Уралов, который отвечал за приобретение самолетов и распределение их по авиалиниям. Тот часто принимал неудачные решения, и автор письма не раз с ним конфликтовал. «В то время мне казалось, — писал инженер в ноябре 1937 г. в Политуправление Североморских авиалиний, — что Уралов просто невежда, профан и как инженер — не инженер, а сплошная безграмотность, но после обследования мною Тюменской авиалинии я проанализировал ряд фактов и пришел к выводу что Уралов — враг, вредитель»^{467}.

Порой о подобном озарении говорилось приподнято-торжественным тоном. «Я обвиняю ПОПОВЬЯНА, члена партии в 1918 г., как врага народа — троцкиста», — писала в свой партком в октябре 1937 г. коммунистка М. П. Грибанова. Она работала с Поповьяном, когда тот был главврачом больницы на острове Шпицберген, и припомнила, что Поповьян с женой имели весьма подозрительную встречу за закрытыми дверями с неким норвежцем, который явился в больницу в восемь часов утра: «Беседа велась по-английски, частично по-немецки — довольно тихо. Перед уходом ПОПОВЬЯН передал ему пакет, прибавил по-немецки, что, я не знаю»^{468}.

Иногда письмо дышало озабоченностью, чуть ли не отчаянием, из-за того, что явный враг доныне избегает разоблачения. «Мне непонятно, почему до сих пор ВАНЮШИН, С.П. пользуется почетом, уважением в нашей системе, кто ему покровительствует? — спрашивал обескураженный доносчик в мае 1938 г. — Я уже писал раз 8 в разные места, однако Ванюшин до сих пор почему-то остается неуязвим»^{469}. Учитывая приведенные в письме факты, а именно связи этого Ванюшина с видными партийными деятелями, которые были расстреляны как враги народа, действительно странно, что ему удалось остаться на свободе. Такие люди не только подвергались большой опасности сами, но и невольно представляли опасность для всех, кто их окружал. Видимо, поэтому автор доноса, скорее всего коллега Ванюшина, так стремился от него отделаться.

Та же забота хорошо видна в одном из самых поразительных доносов, какие мне попадались, — в письме, написанном редактору «Правды» (Л. 3. Мехлису) в 1936 г. комсомольцем, студентом Ленинградского технического института^{470}. Его «мучило», что другого студента его института Н. В. Китаева недавно восстановили в партии, хотя в партийных дебатах 1925-1926 гг. тот поддерживал Зиновьева и, хуже того, работал, а может быть, и дружил с одним из ленинградских оппозиционеров, расстрелянных за соучастие в убийстве Кирова: «Как можно паразиту, рыдавшему всегда именем Ленина и стонавшему именем Сталина (это не слова, т. Мехлис, а страшная действительность), как можно позволить оставаться ему в стенах института, как можно, т. Мехлис, согревать змею у себя на груди?» Поскольку его «так волнует» присутствие Китаева, пишет автор доноса, Мехлис мог бы заподозрить, что у него с Китаевым личные счеты: «Нет, т. Мехлис, много хуже, — 4 года до февраля 1935 г. мы преклонялись перед ним, как перед “настоящим партийцем”, хорошо политически развитым, активистом, выступавшим всюду и везде на собраниях, совещаниях, и везде он проводил цитаты из Ленина и Сталина и был в наших глазах (комсомольцев) воплощением партийной совести, этики и партийности». Автору больно вспоминать, как студенты института, комсомольцы, защищали Китаева несколько лет назад, когда того хотели исключить за академическую неуспеваемость. Былое восхищение теперь превратилось в ненависть: «После убийства Кирова он внушает мне животный страх, органическое отвращение, т. к. я раньше преклонялся, уважал его, так боюсь его теперь, жду от него какой-то страшной подлости, какого-то непоправимого вреда для всей страны. Если бы вы видели неподдельную радость всех нас… когда узнали после расстрела Зиновьева и Каменева о исключении его из института… нельзя, преступно давать ему закончить институт, ибо, т. Мехлис, его даже лагеря НКВД не исправят… Страшно жалею теперь, что он не сидел рядом со своим кумиром Зиновьевым и Каменевым [на суде, где им вынесли смертный приговор]».

Классовое происхождение в качестве основания для доноса в равной мере пользовалось популярностью и у городского, и у сельского населения. Среди горожан (несколько неожиданно) беспартийные, кажется, чаще писали «классовые» доносы, чем коммунисты, и в своих письмах нередко намекали, что партийные и государственные лидеры чересчур мягкотелы в классовом вопросе.

В значительной части «классовых» доносов попросту заявлялось, что некий член партии или ответственный работник имеет чуждое классовое происхождение и его надлежит исключить из партии либо снять с должности. Например_; некий человек, представившийся беспартийным, в 1935 г. написал в Ленинградский обком, что в местном совете много классовых врагов (которых он назвал по именам): две дочери богатого кулака, арестованного и умершего в тюрьме, работают в отделе образования, дочь бывшего помещика — секретарь суда, есть кулаки в отделе сельского хозяйства и «не менее трех кулаков» в Госбанке^{471}.

От девяти «старых членов партии, участников гражданской войны» поступил более пылкий донос. Они написали в 1934 г. Молотову (см. рис. 8) о классовых врагах, которые занимают ответственные должности в крымской партийной организации: четверо купеческих сыновей; двое сыновей священников, причем один из них бывший царский офицер; трое сыновей мулл, из них один — ректор местного коммунистического вуза, и т. д. Все о них знают, но хранят молчание. Авторы не решились поставить под письмом свои имена, боясь возмездия. Если Молотов не отреагирует, писали они, «тогда придется обращаться к т. Сталину, если т. Сталин не примет мер, тогда нужно прямо во всеуслышание сказать, что у нас власть не социалистическая, а КУЛАЦКАЯ»^{472}.

Сибирский шахтер донес секретарю обкома на председателя местного профсоюза, о котором узнал, что тот «сын крупного купца», женат на кулацкой дочери, в партию попал, изменив имя и скрыв свое подлинное лицо. «…Сволочь нужно убрать из профсоюза, — писал шахтер. — Если не примете меры, я напишу прямо в ЦК ВКП(б)»^{473}.

Подразумевающиеся в последних двух доносах угрозы нетипичны, но отнюдь не уникальны. Небольшая, однако заметная подгруппа доносчиков как будто получала удовольствие, стращая важного человека, которому адресовалось письмо, и/или намекая, что он (а может быть, и вся советская власть) разделяет с жертвой доноса ее грехи.

Лейтмотив многих «классовых» доносов — возмущение, что «они» (бывшие привилегированные и власть имущие, сохранившие при новом режиме по крайней мере частичку своего могущества) «обращаются с нами как в старые времена». Когда в Сибирском управлении речного транспорта в 1930 г. проходила очередная чистка, несколько рабочих, помнивших эти старые времена, написали в комиссию по чистке донос на «буржуазных специалистов», наследие дореволюционной бюрократии. Эти люди до революции пороли матросов и арестовывали рабочих, утверждалось в письме. Они в 1918 г. добровольно служили колчаковскому правительству; они защищали контрреволюционеров. «Хитрый этот гражданин Мешков Гаврила, — писал один рабочий о специалисте, который возглавлял управление речного транспорта при царе, — но я гражданина Мешкова знаю с 1903 года… его поведение знаю как свои 5 пальцев». По словам этого автора, Мешков притворялся, будто верен советской власти, а на самом деле, как показывает его послужной список, готов был работать на любой режим — хоть царский, хоть колчаковский, хоть советский^{474}.