Как сказала бы мама, все равно за что повесят – за овцу или ягненка. Я выпиваю поллитра молока и оставляю бутылку на крыльце, чтобы молочника никто не винил. Молочники мне нравятся: один из них дал мне два разбитых яйца, которые я сырыми и проглотил - со скорлупой, целиком. Он сказал, что я стану самым сильным, если буду каждый день съедать только два яйца и выпивать пинту портера. Все, что надобно - в яйце, а все радости – в пинте.
Одним доставляют хлеб попроще, другим – лучших сортов, который стоит подороже – такой-то я и беру. Мне жаль богачей, которые утром встанут, подойдут к двери и никакого хлеба там не найдут, но я не могу позволить себе умереть с голоду. Если я совсем оголодаю, у меня не будет сил развозить телеграммы, а значит, не будет и денег, чтобы вернуть все это молоко и хлеб, и я не накоплю на билет в Америку, а если я в Америку не уеду, лучше сразу в Шенноне утопиться. Всего через несколько недель я получу на почте первую зарплату, а до тех пор эти богачи явно в голодный обморок не упадут. В крайнем случае, отправят горничную купить еще. В этом разница между богатыми и бедными: бедные не могут никого послать, чтобы купили еще, потому что у них денег нет, а кабы и были, нету горничной, которую можно послать. Горничных как раз мне и надо остерегаться. Когда одалживаешь молоко и хлеб, надо действовать острожно: горничные вертятся у парадной двери и полируют ручки, кольца и почтовые ящики; если они меня заметят, тут же к хозяйке бросятся, крик поднимут: о мадам, мадам, тот шалопай, вон тама, он ваше молоко пьет и хлеб трескает.
«Вон тама». Горничные так говорят, потому что все они из деревни, маллингарские телки, как говорит дядя Пэдди Клохесси, жадины-говядины до самых пят, и даже пар над мочой для тебя пожалеют.
Я приношу хлеб домой, и Аббат, хотя удивлен, не спрашивает: где ты его взял? Потому что его роняли на голову, а это вышибает из людей любопытство. Он просто смотрит на меня большими глазами – зрачки у него голубые посередине, а по краям желтые, - с хлюпаньем пьет чай из большой треснувшей кружки, которая досталась ему от матери. Это моя чашка, говорит он мне, из ней не пей.
«Из ней не пей». Вот так выражаются в трущобах Лимерика, и папу это всегда беспокоило. Я не хочу, говорил он, чтобы мои сыновья, из-за того, что выросли переулках Лимерика, повторяли: «пей из ней». Так говорит простой люд, низший класс. Говорите: «пить из нее», как следует.
А мама говорила: как изволишь, но мы живем в этой дыре, а ты не трудишься вытащить нас из ней.
В садах за Баллинакуррой я набираю яблок. Если, перебравшись через ограду, я вижу собаку, то иду дальше, потому что как Пэдди Клохесси общаться с ними не умею. Фермеры бросаются вслед за мной, но в резиновых сапогах им угнаться за мной трудно, и на велосипеде не догнать - ведь перебираться с ним через ограды они не могут.
Аббат знает, откуда у меня яблоки. Если ты вырос в переулках Лимерика, рано или поздно тебе придется ограбить сад. Пускай тебя тошнит от яблок, все равно придется - иначе твои приятели обзовут тебя неженкой.
Я всегда предлагаю Аббату яблоко, но он не ест, потому что зубов у него мало – лишь пять осталось, и он не рискует оставить один из них в яблоке. Я режу яблоко на дольки, а он все равно отказывается, потому что яблоко, считает он, так не едят. Я говорю ему: ты ведь хлеб, когда ешь, сперва режешь? А он отвечает: яблоки - это яблоки, а хлеб - это хлеб.
Вот так говорят люди, которых роняли на голову.
Майкл снова приносит теплый чай в молочной бутылке и два куска жареного хлеба. Я заявляю ему, что мне все это больше не нужно. Скажи маме, что я сам о себе забочусь, и спасибо, не надо мне ни чая, ни хлеба. Майкл в восторге, потому что я угощаю его яблоком, и я говорю ему: приходи послезавтра, еще тебе дам. Он больше не спрашивает, вернусь ли я в дом Ламана Гриффина, и я рад, что он больше не плачет.
На рынок в Айриштауне по субботам съезжаются фермеры и привозят овощи, куриц, яйца и масло. Я прихожу туда пораньше, помогаю разгружать тележки или машины и получаю за это несколько пенни. В конце дня мне отдают овощи, какие сбыть не удалось - раздавленные, побитые или местами подгнившие. Одна фермерша всегда отдает мне треснувшие яйца и говорит: ты их завтра зажарь, как придешь после мессы в состоянии благодати - ежели съешь их с грехом на душе, они прилипнут к кишкам, ей-же-ей прилипнут.
Фермерши, что с них взять - так они говорят.
Теперь я сам все равно что нищий, стою у дверей закусочной и жду, что мне дадут остатки пережаренной картошки или плавающие в жире кусочки рыбы. Продавцы, когда спешат закрыть магазин, дают мне картошку и лист газеты, в который можно ее завернуть.
Мне нравится газета «Новости мира». В Ирландии она запрещена, но ее тайком привозят из Англии, потому что в ней печатают скандальные фотографии девушек в купальниках, едва ли что прикрывающих. А еще, там пишут о людях, которые совершают самые разные грехи, каких в Лимерике нету - разводятся, прелюбодействуют.
«Прелюбодействуют». Я пока так и не выяснил, что значит это слово, надо в библиотеке посмотреть. Я уверен, что это хуже, чем просто скверные мысли, слова и поступки, как говорят преподаватели.
Я приношу картошку домой и ложусь, как Аббат, в постель. Он сидит, поедает с листов «Лимерик Лидер» картошку и напевает The Road To Rasheen, если выпил перед тем несколько пинт. Я ем картошку. Облизываю «Новости мира». Облизываю статьи о людях, которые вытворяли нечто скандальное. Облизываю девушек в купальниках, и когда облизывать больше нечего, смотрю на девушек, а потом Аббат выключает свет, а я под одеялом совершаю смертный грех.
Когда мне вздумается, я могу пойти в библиотеку и взять книги по маминому читательскому билету или билету Ламана Гриффина. Никто ничего не узнает, потому что Ламан слишком ленивый и с постели в субботу не встанет, а маме так стыдно за свою одежду, что она и близко к библиотеке не подойдет.
Мисс О’Риордан улыбается. «Жития святых» ждут тебя, Фрэнк. Много много томов. Батлер, О’Хэнлон, Баринг-Гулд. Я рассказала про тебя начальнице библиотеки, и ей так все это понравилось, что она готова выдать тебе твой личный взрослый билет. Чудесно, правда?
Спасибо, мисс О’Риордан.
Я читаю про св. Бригиту, деву, первое февраля. Она была столь прекрасна, что воздыхателям со всей Ирландии не терпелось жениться на ней, а отец хотел выдать ее за какого-нибудь вельможу. Она же сама замуж не хотела вовсе и молила Бога о помощи, и Он соделал так, что глаз вытек у нее из глазницы и пролился на щеку, и взирая на такое уродство, мужи ирландские передумали.
А еще есть св. Вильгефорта, дева и мученица, двадцатое июля. У ее матери родилось сразу девять детей, четыре двойняшки и особняком - Вильгефорта, и все они стали мученицами за веру. Вильгефорта славилась красотой, и отец хотел выдать ее за короля Сицилии. Вильгефорта взмолилась о помощи, и Господь отрастил у нее на лице бороду и усы, от чего король Сицилии передумал, но отец впал в такую ярость, что распял ее с бородой и усами вместе.
Св. Вильгефорте молятся англичанки, которых тиранят мужья.
Священники никогда нам не рассказывают о таких девах-мученикак, как св. Агата, пятое февраля. В феврале, вообще, уйма дев-мучениц. Язычники сицилийские велели Агате отречься от веры в Господа Иисуса, и как все девы-мученицы, она ответила: ни за что. Ее стали пытать, вздернули на дыбе, пронзили бока железными крюками, опалили факелами, а она все твердила: ни за что не отрекусь от Господа Нашего. Потом ей груди раздавили и отрезали, и когда ее начали катать по горячим углям, силы оставили ее, и она, восславив Господа, испустила дух.
Девы-мученицы всегда умирали, распевая псалмы и славя Господа, даже когда львы отгрызали им бока - это их нимало не волновало.
И почему священники нам не рассказали про св. Урсулу и ее одиннадцать тысяч дев-мучениц, двадцать первое октября? Отец хотел выдать ее замуж за короля-язычника, но она сказала: позволь, я постранствую три года и поразмыслю об этом. И вот, она отправилась в странствия вместе с тысячей благородных девиц, ее подруг, и со служанками их, числом десять тысяч. Они поплавали по морям, повидали разные страны, и, наконец, прибыли в Кельн, где вождь гуннов стал просить руки Урсулы. Ни за что, заявила она, и гунны умертвили Урсулу и дев ее вместе с ней. Почему ей было не согласиться и не спасти жизнь одиннадцати тысячам дев? Почему эти девы-мученицы вечно такие упрямые?
