Ой, да что ты, говорит мама. А где же мы возьмем торф или уголь, чтоб воды накипятить?
Папа в ответ молчит. Он допивает чай и принимается искать гвоздь, чтобы повесить нашу единственную картину. На ней нарисован человек с изможденным лицом, в желтой шапочке, черном платье и с крестом на груди. Папа говорит, что это Папа Римский Лев XIII, большой друг рабочего человека. Эту картину он вез из Америки, где и нашел – какой-то парень, которому дела нет до рабочих людей, хотел ее выкинуть. Что за чушь хренову ты несешь, говорит мама, и он говорит, что «хренову» нельзя говорить при детях. Папа находит гвоздь и думает, как бы забить его без молотка. Одолжи молоток у соседей, предлагает мама, но он отвечает: не дело приставать к незнакомым людям и что-то у них выпрашивать. Он прислоняет картину к стене и бьет по гвоздю донышком стеклянной банки. Банка разбивается, ранит папе руку, и кровь капает Папе на лоб. Наш папа оборачивает руку тряпкой для посуды и говорит маме: быстрей, вытирай с Папы кровь, пока не высохла. Она вытирает пятно рукавом, но рукав шерстяной, и вот, пол-лица у Папы запачкано кровью. Боже Всевышний, говорит папа, Энджела, ты совсем Папу изгваздала, и она отвечает: аrrah, не ной, достанем как-нибудь красок и все подновим, а папа говорит: он один был другом рабочему человеку. И что мы скажем, если к нам придут из Общества св. Винсента де Поля и увидят, что он весь в крови? Не знаю, говорит мама. Кровь твоя, между прочим – какой из тебя мужик, даже гвоздь вбить нормально не можешь. Вот какие руки у тебя кривые. Лучше бы ты в поле лопатой орудовал - хотя мне-то какое дело, я спать ложусь.
Och, как же быть-то теперь? - говорит папа.
Сними Папу и спрячь в угольной яме под лестницей – там он не будет глаза мозолить и путаться под ногами.
Не могу, говорит папа. Не к добру это. Угольная яма – не место для Папы. Если уж вешать, так вешать.
Делай как знаешь, говорит мама.
И сделаю, говорит папа.
Для нас это первое Рождество в Лимерике. Девчонки в нашем переулке прыгают через веревочку и поют
Christmas is coming
And the goose is getting fat
Please put a penny
In the old man’s hat
If you haven’t a penny
A ha’penny will do
And if you haven’t a ha’penny
God bless you
Мальчишки дразнят девчонок и кричат:
Чтоб твоя мамаша
оступилась
в туалете!
Мама говорит, что ей хотелось бы на Рождество устроить праздничный обед, но после того, как умерли Юджин и Оливер, пособие на Бирже труда сократили до шестнадцати шиллингов, и как тут быть? За жилье мы платим шесть шиллингов, остается десять на четырех человек, и какой от них прок?
Папу не берут ни на какую работу. На неделе он встает рано, зажигает огонь, кипятит воду для бритья и для чая, надевает рубашку и прикрепляет воротничок с запонками. Потом надевает галстук и кепку и отправляется на Биржу труда за пособием по безработице. Без воротничка и галстука он из дома никогда не выходит. Кто не носит воротничка и галстука, тот сам себя не уважает. И вдруг на Бирже труда тебе скажут, что есть работа на мукомольном или на цементном заводе, неважно, что труд физический - что о тебе подумают, если явишься без воротничка и галстука?
Начальники и бригадиры поначалу всегда обращаются к папе с уважением и хотят нанять его, но только он открывает рот, все слышат его акцент и на работу берут не его, а кого-то из местных. Дома у очага он рассказывает об этом маме, и она говорит: оделся бы ты по-рабочему. А он отвечает: никогда не пойду на попятный, марку надо держать. Тогда хоть попытался бы говорить как местный, просит мама, но папа заявляет, что никогда так низко не падет, и он безмерно скорбит оттого, что у его детей теперь местный акцент - это воистину тяжкий недуг. Очень тебе сочувствую, говорит мама, и надеюсь, по другим поводам тебе скорбеть не придется. А папа говорит, что однажды, с Божьей помощью, мы уедем из Лимерика и поселимся далеко-далеко от Шеннона, который несет смерть.
Я спрашиваю папу, что значит «недуг», и он отвечает: болезнь, сынок, и все, что нам не подобает.
Иногда папа на весь день уходит гулять за город. Он спрашивает у фермеров, не нужно ли в чем помочь, говорит, что вырос на ферме и все умеет. Если ему находят работу, он тут же берется за дело - не снимая кепки, воротничка и галстука. Он трудится так долго и усердно, что фермеры уговаривают его отдохнуть. Они удивляются: как можно целый день работать на жаре без еды и питья? Папа улыбается. Домой денег, заработанных на ферме, он никогда не приносит. Другое дело – пособие по безработице: его надо нести домой. Папа берет у фермеров деньги, идет в паб и все пропивает. Если к шести вечера, когда звонят Angelus, папы нет дома, значит, днем он работал на ферме. Мама надеется, что он, быть может, вспомнит о семье и хоть раз пройдет мимо паба, но он мимо никогда не проходит. Мама надеется, что папа хоть что-нибудь принесет домой - картошку, капусту, репу, морковь, но он домой ничего не приносит, потому что никогда не падет так низко и не станет у фермера что-то выпрашивать. Значит, мне в Обществе св. Винсента де Поля можно выпрашивать купоны на еду, говорит мама, а тебе нельзя сунуть в карман пару картофелин. Мужчины – другое дело, говорит папа. Надо сохранять достоинство. Носить воротничок и галстук, держать марку, и никогда ничего не просить. Ну, удачи тебе, говорит мама.
Истратив фермерские деньги, папа плетется домой, горланя песни и проливая слезы по Ирландии и по умершим своим деткам - но больше по Ирландии. Если папа поет «Родди Маккорли», значит, дали денег всего на одну или две пинты. Если он поет «Кевина Барри», значит, день сложился удачно, и он так напился, что еле стоит на ногах и будет требовать, чтобы мы встали с постели, построились в ряд и поклялись умереть за Ирландию, но мама говорит: не тронь детей, не то врежу тебе кочергой.
Не врежешь, Энджела.
Врежу, и еще добавлю. Прекращай чушь нести и ложись спать.
Спать, спать, спать. А смысл? Ляжешь, а потом снова вставать, да и как тут уснешь, когда с реки к нам плывет не туман, а отрава.
Он ложится в постель, бьет по стене кулаком, поет скорбную песню, засыпает. С рассветом папа встает, потому что не положено спать, когда в небе солнце. Он будит меня и Мэлаки, а мы не выспались, потому что папа всю ночь бормотал что-то и пел. Мы жалуемся, говорим что заболели, что не выспались, но он стаскивает пальто, которыми мы накрываемся, и выгоняет нас из постели. На дворе декабрь, морозно, и видно, как изо рта идет пар. Мы писаем в ведерко у дверей спальни и бежим вниз погреться у огня, который уже развел папа. Мы умываемся в тазике, который стоит у двери под краном. Шланг, по которому вода идет к крану, крепится к стене куском бечевки, намотанной на гвоздь. Все вокруг отсырело - пол, стены, стул, на котором стоит тазик. Вода из крана течет ледяная, и пальцы у нас коченеют. Папа говорит: ничего, вам полезно, воспитаем из вас настоящих мужчин. Он брызгает ледяной водой себе на лицо и на шею и грудь, показывая нам, что это совсем не страшно. Мы тянем руки к огню и греемся, но долго стоять у камина нельзя, потому что пора пить чай, кушать хлеб и идти в школу. Папа велит нам молиться до и после еды и вести себя в школе как следует, потому что Бог все видит, и стоит ослушаться самую малость, как попадешь прямо в ад, а там уже мерзнуть тебе не придется.
И он улыбается.
За две недели перед Рождеством мы с Мэлаки под проливным дождем возвращаемся из школы домой, открываем дверь и видим, что в кухне пусто. Стол, стул и чемодан куда-то исчезли, и огонь в очаге погас. Но Папа на стене висит, и значит, мы не переехали - без Папы наш папа никуда не уедет. Пол на кухне мокрый, повсюду стоят лужицы, и стены блестят от сырости. Сверху доносится шум. Мы поднимаемся наверх и видим папу, маму и пропавшую мебель. У них тепло и уютно, в очаге горит огонь, мама сидит в постели, а папа у камина читает «Айриш Пресс» и курит сигарету. Мама говорит, что у нас потоп - дождевая вода с улицы потекла прямо под нашу дверь. Они пытались заделать щель тряпками, но только сами промокли до нитки и напустили воды. А рядом еще выливают помои, так что запах на кухне стоит тошнотворный. Мама считает, что пока дожди не пройдут, нам надо жить наверху. Зимой нам будет тепло, а весной, как пол и стены маленько подсохнут, мы спустимся вниз. Папа говорит, что мы как будто уехали на отдых за границу, куда-нибудь в теплую страну – в Италию, например. С тех пор верхний этаж мы называем «Италией». Мэлаки говорит, что Папа остался на стене внизу, он совсем там замерзнет - может, перенесем его наверх? Но мама говорит: нет уж, пусть там и висит - не хочу лежать в постели и видеть, как он пялится на меня со стены. Разве мало того, что мы таскали его на себе из Бруклина в Белфаст, из Дублина в Лимерик? А теперь пусть оставит меня в покое.
