Республиканцы и демократы не видели, что бонапартизм имеет реальные корни в социально-политической обстановке в стране, что он взрастает на почве глубокого кризиса буржуазной республики, растущей контрреволюционности буржуазии и зажиточного крестьянства. Заблуждением демократических лидеров были и их утешительные рассуждения о том, что у Луи-Наполеона, в отличие от его дяди, нет военной славы, нет престижа блистательных побед над феодальной Европой. «Империя — дело конченое, — писал в эмиграции Луи Блан. — Для этого нужна другая Европа и другой полубог, тогда как Луи-Наполеон — это великое имя без великого человека» ^[456].

Между тем исторический опыт революции 1848 г. как раз свидетельствовал о том, что для успеха бонапартизма вовсе не обязателен «полубог»; реакционная военщина могла уготовить бонапартистскую империю и иным путем — своими «победами» на внутреннем фронте. Во всех важнейших политических кризисах 1848–1849 гг. — и в дни июньского восстания 1848 г., и в январе и июне 1849 г. — армия играла решающую роль в борьбе против демократических сил. Благодаря этому бонапартисты получили возможность опереться на худшие элементы войска, чтобы с их помощью удушить республику.

Вместе с ближайшими советниками Луи-Наполеона — его сводным братом Морни, видными бонапартистами Руэром и Персиньи — государственный переворот готовили адъютант президента капитан Флери, вербовавший ему карьеристов-офицеров; усмиритель лионского восстания 1849 г. генерал Маньян, назначенный командующим войсками столицы; бездарный «алжирский» генерал и беспринципнейший продажный кондотьер Сент-Арно, срочно назначенный командиром одной из дивизий столичного гарнизона; бывший префект департамента Алье Mona, уличенный в грубейших подлогах и грязных провокациях против республиканцев, что послужило ему лучшей рекомендацией в глазах Луи-Наполеона, искавшего готового на все карьериста для замещения важнейшего поста префекта парижской полиции. В октябре 1851 г. некоторые части столичного гарнизона были заменены частями из Алжира.

Излюбленным приемом бонапартистских заговорщиков была фабрикация «красного призрака» — полицейская стряпня различных демократических «заговоров» (вроде «юго-восточного заговора» осени 1850 г., дело о котором разбиралось в августе 1851 г. лионским военным трибуналом) и запугивание буржуазии и всех собственнических классов призраком грабежей и насилия, террора и анархии в случае победы демократов и социалистов на выборах 1852 г. Брошюра «Красный призрак 1852 г.», написанная продажным пером бонапартистского журналиста бывшего префекта Ромье, выдержала за короткий срок три издания. В этой книжонке расписывались ужасы ожидаемой якобы в 1852 г. «жакерии» и открыто пропагандировался цезаризм, военная диктатура. «Это общество прокуроров и лавочников находится в агонии, и оно сможет ожить лишь тогда, когда за его спасение возьмется солдат…» — восклицал Ромье в своей брошюре[457].

Семена бонапартистской пропаганды падали на вспаханную революцией 1848 г. весьма восприимчивую почву в среде крестьянства и буржуазии. Бонапартистская власть привлекала к себе не только жаждавшие твердого порядка и наживы предпринимательские слои французской деревни, буржуазно-крестьянскую верхушку и зажиточные элементы. В массе мелкого и парцеллярного крестьянства также продолжали жить упования на «крестьянского императора» Наполеона, который якобы спасет мелкого крестьянина и даст ему привилегированное положение. Эту наивную и навязчивую идею парцелльных крестьян питала и усиливала политика самой буржуазии. Ретроградная и грабительская политика буржуазной республики и правящей «партии порядка» в отношении крестьян бросала их в сети бонапартистской демагогии и «сама насильственно укрепляла приверженность класса крестьян к империи»[458].

Глубинные источники, питавшие бонапартистские настроения в деревне, хорошо раскрывал, например, поучительный ответ глухих сельских кантонов округа Пюи (департамент Верхней Луары) на правительственную анкету 1848 г. о состоянии промышленности и сельского хозяйства на местах. Комиссия, составившая летом 1849 г. гласный ответ кантонов этого округа на вопросы правительственной анкеты, горько жаловалась на «несправедливое забвение» всеми сменявшимися властями нужд деревни, на отсутствие всякой государственной помощи крестьянскому населению этих кантонов, «которое за 20 лет не выдвинуло из своей среды ни одного пэра, ни одного генерала, полковника, генерального прокурора, судебного советника или председателя, главу прокурорского надзора или какого-либо высшего служащего какой-либо администрации» [459]. Объясняя причины бедствий крестьян этого округа, комиссия указывала на крайнюю тяжесть и несправедливость налогов, на отсутствие у крестьян денежных средств и доступного кредита, на широчайшее распространение в связи с этим самого грабительского и изощренного ростовщичества («ростовщичество является самым ядовитым бичом для наших деревень»), на резкое падение сельскохозяйственных цен и крестьянских доходов, — «мы продаем сегодня съестные продукты за половину обычной цены, тогда как не собираем вдвое большего урожая»[460].

В заключение в духе ходульного красноречия того времени составители ответа гневно вопрошали: «Что же все-таки сделано до сих пор в пользу труженика полей, который не делает революций, но платит за все их инсценировки; в пользу того, кто, воодушевляемый великими воспоминаниями и ради наследника знаменитого изгнанника, бескорыстно, взамен одного лишь обещания, бросает приветственный клич великому отечеству?! Одним словом, что от имени демократической республики делается для этой земледельческой демократии, истинной демократии и истинной аристократии Франции?»[461] Такие настроения деревни могли лишь усугубиться в 1850–1851 гг., когда Законодательное собрание еще более усилило налоговое обложение крестьянства, восстановив налоги на соль и на вино, и утопило в своих парламентских комиссиях все проекты создания во Франции общедоступной системы поземельного и ипотечного кредита.

Что касается настроений буржуазных дельцов, то их отчетливо выразил в 1851 г. «Генеральный совет земледелия, мануфактур и торговли», выступивший с заявлением о том, что «не хватает безопасности в настоящем и не хватает доверия к будущему». Умонастроения широких кругов буржуазии блестяще были охарактеризованы Марксом, показавшим, как во Франции, в обстановке имевших место в 1851 г. заминок в коммерции, вызвавших торговую панику, в обстановке борьбы между парламентом и президентом, распрей между легитимистами и орлеанистами, слухов о готовящемся государственном перевороте, застращиваний «красным призраком» 1852 г. и т. д. и т. д., — «буржуазия, задыхаясь среди этого неописуемого оглушительного хаоса… обезумев кричит своей парламентарной республике: „Лучше ужасный конец, чем ужас без конца!“»

Бонапарт понял этот крик»[462].

В ночь на 2 декабря 1851 г. Луи-Наполеон произвел государственный переворот, вероломно нарушив свою присягу на верность конституции республики. Отряды войск заняли все важнейшие пункты столицы и здание парламента. Законодательное собрание было объявлено распущенным. Вожаки орлеанистов и легитимистов и виднейшие республиканские деятели были арестованы, в их числе Тьер, Моле, Шангарнье, Кавеньяк и другие видные депутаты. В столице было введено осадное положение. В обращении к народу Луи-Наполеон оправдывал свои преступные действия лживым утверждением, будто он «защищает республику от заговорщиков». Эта наглая ложь сопровождалась демагогическим мероприятием, с помощью которого Луи-Наполеон рассчитывал ввести в заблуждение общественное мнение и затушевать контрреволюционный характер переворота: он объявил об отмене закона 31 мая 1850 г. и о восстановлении всеобщего избирательного права.