Тысяча семьсот восемьдесят девятый год стал переломным в истории Франции.

Уже давно, с середины XVIII столетия, ряд признаков, ряд примет предвещали близость больших событий. Даже осмотрительные, осторожные люди, не лишенные наблюдательности, в доверительных беседах предсказывали приближение революции[1].

И вот гроза, давно ожидаемая, всеми предвиденная и все-таки неожиданная, наконец разразилась.

С 1788 г. тучи стали сгущаться. В коммерческих делах, в торговле, в промышленном производстве наступил застой. Лето 1788 г. было неурожайным. С полей было нечего собирать. Затем наступила непривычно суровая для Франции зима: многие реки замерзли; морозы, доходившие до 18° по Реомюру, погубили виноградники.

Беспримерные бедствия, голод, нужда обрушились на народные массы деревень и городов. Доведенные до отчаяния, крестьяне покидали насиженные места, уходили бродяжничать, поднимали мятежи. То здесь, то там в разных провинциях королевства вспыхивали крестьянские восстания. В городах голодающая беднота громила продовольственные лавки и склады. Общественное возбуждение охватывало всю страну. В Париже, в саду Пале-Рояля происходили какие-то загадочные сборища. В городе раскидывали антиправительственные листовки. Дошло до того, что в Итальянской опере к бархату ложи королевы Марии-Антуанетты был приколот лист бумаги с угрожающей надписью: «Трепещите, тираны, вашему царству наступает конец»[2].

Это ощущение конца старого мира не только воодушевляло недовольных, смело ввязывавшихся в борьбу, оно охватывало и привилегированные сословия, и окружение короля — все, что составляло опору монархии.

Королевский двор искал и не находил выхода из углубляющегося кризиса. Людовик XVI по необходимости должен был менять государственных контролеров финансов — столь же бездарных, сколь и расточительных — Жоли де Флери, Д’Ормессона, Калонна, оказавшихся в состоянии лишь непрерывно увеличивать государственный долг, но не пополнять пустую казну. После неудачи с собранием нотаблей, созванным в 1787 г., король должен был в августе 1788 г. вновь вернуть к власти Неккера и согласиться на созыв Генеральных штатов. И возвращение к руководству финансов опального женевского банкира, и самый факт созыва Генеральных штатов, без которых французские короли обходились более полутораста лет, были доказательством того, что монархия не в силах уже поддерживать порядок в стране старыми методами.

Становилось очевидным, что «верхи» не могут уже управлять по-старому, а «низы» не хотят жить по-старому. Это был верный признак того, что во Франции в 1788–1789 гг. сложилась революционная ситуация.

Неурожаем, заминкой в торговле, крестьянской нуждой, даже голодом миллионов людей во французском королевстве никого нельзя было удивить. Они были хорошо известны и не раз повторялись в тысячелетней истории монархии. Так почему же теперь, в 1788–1789 гг. все чувствовали, все понимали, что назревает нечто большее, что речь идет не о привычных бедствиях крестьянства, а что страна находится на пороге больших перемен, крутой ломки всех общественных отношений, что в двери уже стучится революция?

И торгово-промышленный кризис, и голод крестьян, и бедствия городской бедноты могли лишь обострить и ускорить приближение революционного взрыва[3], но не они были главными причинами революции. Ее коренные, главные, неустранимые причины лежали глубже. Революция была неизбежной потому, что господствовавший в течение многих столетий феодально-абсолютистский строй полностью уже изжил себя, стал преградой экономическому, социальному и политическому развитию страны.

Это выражалось прежде всего в глубоком и неразрешимом конфликте между третьим сословием, составлявшим огромное большинство населения страны, и привилегированными сословиями, количественно ничтожными, но обладавшими полнотой политической власти. Но за этой сословной оболочкой скрывалось вполне определенное классовое содержание. Неизбежность революции порождалась неразрешимостью классовых противоречий.

Привилегированные сословия — духовенство и дворянство, представляли собой класс феодалов. Каковы бы ни были у них частные расхождения с двором, они оставались оплотом и опорой феодально-абсолютистской монархии.

Третье сословие по своему классовому составу было разнородно. В него входили и богатая, экономически самая сильная (хотя также неоднородная) буржуазия — политически бесправная, но рвущаяся к власти, и закабаленное бесконечными феодальными поборами и повинностями многомиллионное крестьянство, и городское плебейство, или, как позже его стали называть, городское санкюлотство — рабочие, ремесленники, с трудом добывающая себе всеми способами пропитание беднота.

Конечно, интересы и задачи разных классов, входивших в состав третьего сословия, во многом расходились. «Liberte!» — «свобода!», — самое популярное с\ово, кружившее умы в 1789 г., понималось совсем по-разному графом Мирабо — аристократом, примкнувшим к враждебным абсолютизму силам, Жаном Жозефом Мунье — богатым буржуа и юристом, возглавлявшим оппозицию в Дофинэ, или типографом Антуаном Моморо, будущим членом Клуба кордельеров. Но в ту пору — в 1788–1789 гг. еще сильнее, чем эти различия, была общность интересов, объединявшая и сплачивавшая третье сословие в борьбе против феодально-абсолютистского строя. Весь ход предшествующего исторического развития привел к тому, что в 1789 г. все третье сословие выступало единым в конфликте со старым феодальным миром.

Некоторым современным французским историкам представляется, будто развитие революционного процесса во Франции распадалось, или вернее сказать, расчленялось, на ряд революций. Такой выдающийся исследователь истории французской революции, как покойный профессор Жорж Лефевр, различал «аристократическую революцию», «буржуазную революцию», «крестьянскую революцию». Свержение монархии в августе 1792 г. он называл «второй революцией». Восстание 31 мая — 2 июня 1793 г., установившее власть якобинцев, рассматривалось им также как особая революция. Получалось, что в рамках одной революции было как бы несколько революций[4].

В известном труде таких крупных историков, как профессора Эрнест Лабрусс и Марк Булуазо, в рамках событий 1789–1794 гг. также укладываются три революции; правда, здесь на первый план выдвигаются различия юридического порядка[5]. В той или иной форме это расчленение единого революционного процесса на ряд революций можно встретить и у многих других авторов, например в последней по времени общей истории революции Фюре и Рише[6] или даже в широко распространенных школьных учебниках.

С этой точкой зрения, с учетом всех ее модификаций, нельзя согласиться. На наш взгляд, революционные события во Франции конца XVIII в., или, скажем точнее, 1789–1794 гг., представляли собой не ряд сменяющих друг друга революций, но единый и целостный революционный процесс, не поддающийся расчленению. Это была одна и единая революция, со всеми присущими ей противоречиями.

Эти противоречия были заложены в самом характере, в самой природе Великой французской революции. В эмбриональной, зачаточной форме они содержались уже в третьем сословии, в союзе тех классовых сил, которые весной 1789 г. выступили сообща — и это было не случайно, к этому они были подведены всем ходом предыдущего исторического развития — против старого феодально-абсолютистского мира.