Будет ли он писать о ней? Ей нравилось думать, что будет. О том, как, навеки веков, слоги, из которых состоит ее имя, будут продолжать дрейфовать к нему на крыльях его мечты — мечты, теперь свободной от вампиров и демонов, которые когда-то преследовали его разум. Наконец, в этом небольшом промежутке она была бы его Линор.

Она моргнула, наконец. Ее пальцы задрожали, и она опустила руку.

У этой ведьмы не было ничего, чтобы предложить ей. У нее не было заклинания, чтобы навредить, не сейчас, когда Изобель знала, что Ворен был в безопасности в ее мире. Когда связь будет запечатана, так будет вечно.

Изобель пристально посмотрела на Лилит.

— Тебе никто не говорил, что трое — это уже толпа?

Эти черные глаза расширились в шоке.

— Слишком поздно для тебя, — прошептала Изобель, — чтобы сделать что-либо.

Она крепко обняла обеими руками блокнот Ворена. Это по-прежнему был ее сон, даже если это означало, что она уйдет с ним, когда он закончится.

Она сильно зажмурилась.

— Что ты делаешь? — раздался звук, похожий на уханье совы.

Изобель сосредоточилась на тепле в ее груди. Управляемое ее разумом, оно прошлось по ее рукам, а затем вспыхнуло ярким пламенем над блокнотом.

Кто-то кричал. Был ли это ее крик? Она открыла глаза. Белый жар охватило ее, поглотил ее. Она была благодарна, что не чувствовала боли. Подарок, возможно, от ее подсознания к сознанию? Как галлюцинация, белое приведение с черными глазами уменьшалось. Искусственное освещение через окна становилось более ярким — или это отражался огонь в ее руках?

Она посмотрела вниз, и увидела, как огонь проходит по всей длине ее рук. Он танцевал по блокноту, и она наблюдала, как края бумаги скручивались и окрашивались в оранжевый, потом в коричневый, а затем в черный, вбирая все оттенки осени.

Все умерло, пропадая.

Книга в ее руках разрушилась, превращаясь в пепел. Огонь угас в черноте, а с ним и мир.

Она знала этот запах. Это был тот слишком сладкий, глубокий аромат гниения. Мертвые розы. Аромат этот был намного мощнее, чем она помнила. Это не был неприятный запах, но это было слишком сильно в такой концентрированной дозе. Гнетущей.

Она попыталась отвернуться от него, но заметила, что по какой-то причине мало места, чтобы двигаться.

Она задалась вопросом, спала ли она. Или все еще спит...

Или она действительно была мертва, заперта навсегда в заполненном цветами гробу?

Но разве мертвые могут видеть сны?

Она почувствовала давление на плечи и под коленями. Боль тоже возвратилась в ее мозг, как плохая память, проникая во все ее тело.

Следующее ощущение, которое пришло в голову, это движения. Она двигалась. Из-за холодного воздух волоски на руках встали дыбом. Она хотела открыть глаза, чтобы увидеть, где она была, в чем она была и куда она двигалась, но, в то же время, она не сделала этого. Почему, когда было бы намного легче плыть по течению снова, поселиться в коконе сна, в том чистом пустом месте между снами и действительностью, где слово "ничто" нашло свое истинное определение?

Она чувствовала, как что-то, похожее на ткань, давило на ее щеку и собиралось под ее скрученными пальцами. Ее волосы щекотали ее лоб, и сквозь веки она почувствовала свет.

К этому времени она была в сознании достаточно, чтобы было слишком поздно отступать в смертельную пропасть вечного отдыха. Против ее воли она стала все больше чувствовать безграничную боль по всему ее телу, и, наконец, устойчивые ритмы движений под ней. Ее мысли прорвались через болото забвения, и она пошевелилась.

Она открыла глаза и увидела черную ткань жилета, так близко, что могла сосчитать стежки. Серебряная цепочка, свисающая из небольшого кармана его, блеснула на свету, и Изобель схватилась за ткань того, что, по ее мнению, должно было быть чьим-то черным плащом. Она осознала это, когда поняла, что давлением на ее спине и под коленками было давлением рук, в которых она находилась. Рук, которые несли ее.

Его тело не чувствовалось ни холодным, ни теплым, твердым, но так или иначе неживым. Она прислушалась, но он не дышал. Ее взгляд поднялся до подбородка и носа, прикрытых испачканным кровью шарфом. Она прищурилась, безуспешно пытаясь рассмотреть его лицо под тенью от широкополой шляпы.

Звезды усеяли небо, видимое через заросли скрючившихся конечностей, которые, возможно, не принадлежали тем же самым деревьям из лесной чащи. Их усеянные листвой ветви были слишком тихими, слишком нормальными.

Это могло быть возможным, что она вернулась в свой собственный мир?

Сначала она ничего не говорила, потому что боялась надеяться. Она хотела приостановить время и растянуть это мгновение, позволив ее уставшему разуму и воспаленным мышцам отдохнуть. Несвежий, разлагающийся аромат, который исходил от него, не беспокоил ее, как раньше и возле него она чувствовала себя почти комфортно. В безопасности.

Изобель утратила свой контроль, любопытство взяло верх, и она позволила своим пальцам, будто паучьим лапкам, проделать путь по его плащу к сверкающей цепочке, которая попалась ей на глаза. Она потянула ее, и маленькие часы выпали из кармана ей на руку. Она перевернула их, ее глаза проследовали за светом, исследуя полированную поверхность.

Она открыла часы. Внутри был простой белый циферблат, окруженный римскими цифрами и тремя черными стрелками. Еще было имя, выгравированное курсивом на внутренней стороне маленькой круглой крышки. Изобель погладила пальцем по гравировке.

— Август, — прочла она вслух. Ее голос вышел тоненьким, еле звучащим, как будто она давно говорила в последний раз.

— Это твое настоящее имя? — спросила она. — Август?

— Смею подумать, — сказал Рейнольдс, над его плечом был виден бледный ломтик луны, — не было бы половины проблем, если бы ты могла не трогать вещи, которые тебе не принадлежат.

— Окей, Август.

Он вздохнул.

— Август давно умер.

— Ох... — Она закрыла часы и положила их обратно в карман. — А ты нет?

— Не совсем.

— Я...я мертва?

— Ты, странная девочка-загадка, очень везучая.

— Где... где я?

— Мы идем через парк позади твоего дома, — сказал он.

— А Ворен?

— Он... дома сейчас.

Дом, подумала она вдруг с мучительной тоской. Она сжала губы и почувствовала, как ее лицо сжалось от внезапной эмоции. В глазах защипало, но, вместо слез, она вынудила себя рассмеяться. Звук, который вышел из нее, больше походил на кашель, и от этого ее тело затряслось. Как? Как им удалось выжить, когда их гибель была настолько очевидна?

Изобель закрыла глаза снова и выдохнула глубоко. Ее воспаленные мышцы расслабились. Спасен. Он был в безопасности.

— Однажды у меня был дом. И семья, — сказал Рейнольдс, прерывая ее мысли. Изобель посмотрела на него, удивляясь этому внезапному порыву нетипичного для него обмена информацией. — Не моя собственная, заметь. Я никогда не был женат, — сказал он, словно прочитав ее молчаливый вопрос.

— Как и у тебя, у меня были мать и отец, — сказал он, — и дедушка, с которым я был особенно близок. Это было так давно, но я все еще помню их такими, какими они были.

Свет вокруг них становился все ярче, и Изобель узнала уличные фонари, их теплый свет и обещание, и она знала, что они, должно быть, вышли из парка в конце ее улицы.

— Ты, должно быть, скучаешь по ним, — услышала она свой голос.

Он вздохнул.

— Иногда я боюсь, что никогда их не забуду.

— Почему ты хочешь забыть о них?

Сначала он ничего не ответил. Луна спряталась от глаз за полями его шляпы, и свет звезд уменьшился, а уличные фонари и свет из окон вокруг них стали более ярким.

Изобель повернула голову достаточно, чтобы видеть приближающиеся очертания ее дома, темные окна и искаженные тени. «Все, наверное, спят», — подумала она.