Но Люси, видимо, не могла собраться с духом. Она жалобно посмотрела на капитана и сразу же отвела глаза. По ее лицу можно было предположить, что ей мешает говорить какое-то физическое недомогание. Потом она умоляюще взглянула на Шанса. Тому ее было страшно жалко, у нее по-детски дрожали уголки губ, она с трудом удерживалась от слез.

За спиной Люси Полхэм знаком показал Шансу, что он может с ней говорить.

— Ведь я всегда к вам хорошо относилась, правда, Шанс? — спросила Люси нерешительно.

— Верно,— ласково ответил Шанс,— порой вы бывали нервной, но и только.

— Может быть, вы один так думаете обо мне, остальные меня терпеть не могут,— проговорила Люси тихим, надломленным голосом. Она ничем не походила на ту надменную Люси, какой была еще час назад.— Театр — это тот мир, в котором я могла быть правдивой. Ведь я — хорошая актриса, честная и самоотверженная, не правда ли?

— Лучшая из лучших,— подтвердил Шанс.

— Конечно, я портила вам кровь из-за костюмов, постановок, освещения, декораций, мизансцен, но ведь я требовала не для себя, а для театра и чаще всего была права.

— Совершенно верно.

— Да. Только в театральном мире я и чувствовала себя хорошо, а вот семья и дом...

Уголки ее губ еще больше опустились.

— ...любовь — все это для меня никогда не имело значения.

За спиной Люси Полхэм продолжал подавать одобрительные знаки Шансу, как дирижер оркестра, руководящий отдельными исполнителями, чтобы добиться наибольшей выразительности звучания всего коллектива.

— Я ведь никогда вам не говорила о Рексе, друг мой? — спросила она наконец.

Человек в штатском даже наклонился, так тихо она говорила.

— Почему? Вы мне сказали, что это был настоящий герой, необыкновенный парень и что после него вы не смогли полюбить никого другого. Вы также говорили, что знали о его смерти.

Люси покачала головой и неожиданно расхохоталась, жестоко и злобно.

— Ну что же, с небольшой поправкой все было именно так. Он был героем. Я бы не смогла полюбить обыкновенного человека. Я думала, нет, я свято верила, что он погиб до... до одного дня три года назад, когда я увидела, как Хэмингуэй сидит на приставном стуле в первом ряду и мило мне улыбается...

Шанс понял — она расскажет все, но малейшее бестактно произнесенное слово или грубое замечание могут ее спугнуть, и потом она упрямо замолчит.

Казалось, в комнате все затаили дыхание.

— Мой второй фильм,— начала она,— «Китайский экспресс». Я играла в нем главную роль... Да, это была моя вторая работа в кино... В 1937 году мы уехали в Китай, и там я познакомилась с Рексом. Мне тогда исполнилось двадцать лет. Ну а он был героем авиации, блестящий, жизнерадостный, веселый...

Она снова невесело рассмеялась.

— Прекрасный рыцарь, покоритель воздуха, о котором мечтают все девушки. Я влюбилась в него безумно, без размышлений и колебаний. Вы поймете, как я его любила, ведь ради него я отказалась от карьеры, а театр для меня был всем...

Она с минуту помолчала, потом заговорила еще тише:

— В жизни так уж получается, что люди, полюбившие друг друга так, как мы с Рексом, редко долго ждут, чтобы соединиться... А вот мы с Рексом не очень спешили. Казалось, того требовали обстоятельства: у меня много времени отнимали съемки, я на самом деле была очень загружена. А он ежедневно летал, и я умирала от страха, ожидая его.

Рекс устроил так, чтобы его отпуск совпал с окончанием работы над фильмом. Для нашего медового месяца он снял в горах маленький домик. Рекс мне показался несколько сентиментальным, романтичным, он придавал огромное значение тому, как будет организована наша свадьба. Он говорил, что у него друг — бывший священник, а теперь миссионер в отдаленных горных районах.

Новый взрыв ее невеселого смеха нелегко было слышать.

— Я просто хотела выйти за него замуж, остальное меня не интересовало. Мы уехали в наш домик, и там нас обвенчал мистер Торнтон, бывший священник эскадрильи, а свидетелями были двое христиан-китайцев.

Люси замолчала. Потом, снова глубоко вздохнув, заговорила:

— Мы проводили их до калитки, затем Рекс на руках отнес меня в дом. Я думала, мой роман продолжается, а в действительности он закончился. Закончился навсегда. Мой герой и рыцарь оказался физически неуравновешенным человеком. Он набросился на меня, как дикий зверь, сорвал с меня одежду и овладел мной, как грубое животное, а не как любящий мужчина. Я не стану вдаваться в подробности, но поверьте мне, такие сексуальные аномалии наверняка встречаются редко, и надо же было случиться, чтобы именно мне выпал такой жребий. Я стала безмерно несчастной женщиной, тогда как должна была стать самой счастливой...

Казалось, черные глаза Люси смотрели в прошлое, в то прошлое, которое она хотела забыть, и на лице ее отражались перенесенные разочарования, боль от крушения девичьих надежд.

Голос ее поднялся почти до истерических высот.

— Таким оказался мой рыцарь в сверкающих доспехах!

Шанс посмотрел на Полхэма. Лицо капитана посерело. Самому Шансу казалось, что ледяная рука сжала ему сердце, но все же он понимал, что Люси — прежде всего актриса, она, конечно, драматизировала свое прошлое. Ее рассказ нужно было принимать с большими поправками, тем более что услышанное ими напоминало сцену из какого-то представления, не вполне естественную, надуманную. И все же Шанс в известной степени ей верил.

Люси продолжала.

— Последующее было потрясающим. Рекс плакал от раскаяния, взял меня на руки, как ребенка, и по-матерински утешал и нежно баюкал. Он умолял его простить, и я подумала, что этот кошмарный сон, это наваждение кончилось, как в свое время это случилось с моей бабушкой. Наверное, только мысль о ней и поддержала меня в трудную минуту.

Немного поколебавшись, Люси продолжала:

— Мама умерла, когда я была еще маленькой. Когда я решила поступить в театральное училище, моя бабушка позвала меня к себе и рассказала мне историю своей жизни. Оказалось, дедушка был с ней очень груб в первую брачную ночь, но она приписывала все свои переживания и обиды тому, что она вышла за него замуж совершенно неподготовленной и наивной девочкой. В дальнейшем они стали самой счастливой супружеской парой, которую только можно себе вообразить. Чтобы со мной не произошло ничего подобного, бабушка и затеяла этот разговор.

Понимаете, я с радостью простила Рекса, приписав все произошедшее его слишком бурному темпераменту. Но, к несчастью, проявления садизма с его стороны — иначе не скажешь! — не прекратились. Рекс совершенно не мог сдерживаться и терял над собой всякую власть.

Таким стал мой медовый месяц, а точнее, мой горький удел: быть рабыней. В нашей жизни чередовались периоды самого искреннего раскаяния Рекса и его безмерной любви, которой он меня окружил, и не менее неистовых вспышек звериной жестокости, которую можно объяснить только извращением и садизмом.

Сам Рекс позднее мне признался, что так было с ним всегда, что он может получить истинное удовлетворение лишь тогда, когда его так называемая любовь пройдет через страдания и боль другого. Говорят, ребенок — плод любви. Мой ребенок явился плодом страха, мук и отчаяния.

Люси обращалась теперь только к одному Шансу:

— Вот почему я не могла любить больше никого другого!

— Боже мой! — воскликнул Шанс.

— Через месяц,— продолжала Люси,— у Рекса кончился отпуск, и он вернулся в часть. Как только мы вернулись в цивилизованный мир, я твердо заявила Рексу о своем окончательном решении уйти от него и добиться развода. Он умолял меня не делать этого, угрожал, унижался, плакал. Утром он улетел на задание и не вернулся. Мне сообщили, что его самолет загорелся в горах...

Шанс не спускал глаз с Люси. На ее лице было написано такое страстное желание быть понятой, такая страстная мольба, что у него дрогнуло сердце.

— Смерть Рекса произвела на меня самое тяжелое впечатление. Вскоре после этого подтвердились и мои подозрения, что я стану матерью. В тех условиях я ничего не могла предпринять, чтобы избавиться от ребенка, хотя страшно боялась за его психику. Я перенесла нервную депрессию в тяжелой форме, пролежав четыре месяца в больнице... Все приписывали это горю из-за трагической гибели Рекса, а меня, пожалуй, больше всего мучила беременность. Днем и ночью я молилась о том, чтобы ребенок родился мертвым... Вы сами понимаете, что, когда я вышла из больницы, было поздно о чем-либо думать...