Их отношения были не такими, как в свое время у Всеволода и Юряты. Добрыня не стал княжичу Константину слугой, нянькой и тенью — для этого у Константина было достаточно других людей, не то что у Всеволода в юности. Добрыня стал настоящим другом княжича — любящим и всегда стремящимся понять и помочь. Для этого и стараться было не нужно — он полюбил Константина и даже иногда жалел, что тот — сын великого князя, а не его, Добрыни. Именно такого сыночка он хотел иметь.
Общаться им приходилось, однако, не так часто: иногда великий князь сам занимался сыном, иногда Добрыня уезжал выполнять поручения государя. Кроме того, в отличие от Юряты, посвящавшего Всеволоду все свое время, Добрыня был семейным человеком, и юный Константин никогда не старался его задерживать возле себя, если видел, что друга тянет к семье. Княжич не сердился за это на Добрыню.
А того действительно тянуло в семью. То ли причиной была прямая и бесхитростная природа его, раз и навсегда повелевшая: вот жена твоя, и люби ее, потому что другой не будет, то ли ясноликая Влада оказалась именно такой, какая ему была нужна, но жили они хорошо — душа в душу, едва ли не с первых дней супружества, когда еще не преодолено было взаимное смущение. Добрыня и Влада сразу подошли друг другу, как из целой связки перстней в лавке у торговца узорочьем лишь один перстень, бывает, подходит к пальцу. Мастерицей оказалась Любава, выбрав Владу для своего приемного сына.
Свадьбы сыновьям Юрята справлял по очереди. Сначала женил Бориса, потом Добрыню. Средств на это у Юряты, слава Богу, хватило. И венчал обоих сыновей новый епископ Иоанн, и обе свадьбы получились такими, что не стыдно ни перед кем, — шумными, веселыми, с множеством знатных гостей. Великий князь с княгиней побывали на обеих.
С Еленой тоже все обошлось. Уже после свадьбы Любава выведала, что княжна, узнав, что милый ее женится, даже как-то успокоилась, не плакала, не кричала, наоборот, словно обрадовалась: сидела молча, улыбаясь бессмысленной улыбкой, покачивалась, прижимая что-то к груди, мычала под нос, как будто убаюкивала младенца. И с этого дня стала тишеть, погруженная в свои думы, будто знала что-то такое, что недоступно было понять другим. Старухи, состоявшие при Елене, говорили: она стала лучше, чем раньше была. Любава, перекрестившись с облегчением, решила — это Бог их всех спас, вразумил княжну.
Добрыня с Владой жили своим домом. С позволения великого князя Юрята выстроил молодым дом неподалеку от своего. Борис же с Ориной остались жить в старом доме, при отце и матери. Хотел Юрята и Борису дом выстроить, но великий князь посоветовал не спешить с этим, потому что имел на Бориса, виды. Ну, виды великого князя есть причина уважительная. С тем и зажили.
Не прошло и года, как Влада родила Добрыне дочь. Назвали Улитой и окрестили под этим именем, но с Добрыниной легкой руки для всех она была Первуня.
А Юрята, наверное, радовался больше всех — внука ведь появилась у него. Он сильно постарел, выглядел совсем дедушкой. Хоть и была еще сила в руках, но уже не та, что всего несколько лет назад. Теперь, для того чтобы на коня влезть и мечом взмахнуть, приходилось напрягаться. Совсем не то что в молодости, когда своих телесных усилий не чувствуешь — и руки и ноги делают все сами и не знают устали. А сейчас, когда сыновья большие, младший сын Любимушка тоже растет как колос под летним солнцем, да и внуки пошли — того и гляди Борис подсыплет, да и Добрыня не остановится же на единственной дочери — сейчас молодиться было уже вроде и ни к чему. Пора жизни идти к своему завершению, да Бога надо благодарить, что так славно она завершается.
Любава, женив сыновей, или, как она говорила — сбыв их с рук, будто новой любовью загорелась к мужу. Такая стала ласковая да покорная, во всем ему угождала. Сына Любима вдруг взялась растить в каком-то чрезмерном почтении к отцу, пресекала всякое слово или действие сына, если ей казалось, что это сказано или сделано без священного трепета перед Юрятой. Самому Юряте, не привыкшему, чтобы перед ним трепетали, даже становилось неловко, он одергивал жену — и это была единственная причина, из-за которой у них происходили небольшие размолвки.
У Бориса с молодой женой складывалось не так счастливо, как у Добрыни, но об этом знали только Борис и Орина, которой казалось, что муж к ней холоден. Молодые не ссорились, на людях бывали вместе, но по ночам Орина, бывало, плакала. Она старалась плакать незаметно для Бориса, он все же это видел — и не спешил ее утешать. И это ее огорчало еще больше.
Когда на свадьбе сидели рядом, Борис казался ей таким ласковым и влюбленным. Но потом, когда их отвели в спальные покои, он разочаровал ее, исполнив лишь то необходимое, что требовалось для брачной ночи. Но сверх того ничего молодой жене не подарил, словно скупой, больше всего опасающийся, как бы не переплатить за товар. Это ли не обида для девушки? Ведь Орина знала, как это бывает, — ей рассказывали.
Ну хорошо, первая ночь — понятно, устали за день, в храме настоялись, переволновался муж. Орина заснула, как в воду опустилась. Но и в следующие ночи было так же скучно.
А Борис, конечно, не мог ей ничего объяснить и поделать с собой ничего не мог. Никак не шла у него из головы Потвора, купеческая вдова. Уж он ее и бросать собирался, и она ему велела больше не приходить — дескать, замуж собралась. Но через некоторое время все опять начиналось. Узнай кто-нибудь о том, что она принимает у себя боярского сынка, — дом сожгут, а ее если не прибьют до смерти, то в монастырь сошлют навечно. И она испытывала облегчение, когда он уходил. И совесть Потвору мучила, не заглушаемая больше ее веселым нравом, и понимала она, что все это довольно скоро должно кончиться, потому что Борис не женится на ней, а годы проходят. Ей вдруг захотелось принадлежать огромному мужику с жесткой бородой и мозолистыми лапищами. А таких в их конце жило немало, и тут можно было без шуток начинать подумывать о замужестве. Но проходило несколько дней — и Потвора с утра внезапно начинала ощущать острую тоску по Борису. Маялась весь день, вспоминала его, кляла себя за то, что прогнала его в прошлый раз. А как только темнело — слышала тихий стук в окошко, условный стук, которым Борис извещал ее о своем приходе.
Потвора, имевшая склонность к колдовству, верившая в волхвов и русалок, считала, что ничего удивительного в этом нет, кто-то, значит, их приворожил, ее — к нему, его — к ней. Бориса же это пугало, он не хотел такой зависимости, она не вязалась с его дальнейшей судьбой. И когда Юрята сообщил, что хочет женить сыновей, и Борис узнал, кто его суженая — а Орину он заметил давно, — то воспринял известие о своей женитьбе с радостью. Рядом с красивой Ориной он найдет успокоение и познает наконец истинную любовь.
Но как ни пытался Борис полюбить Орину, как ни исхитрял душу и сердце, пока ничего не выходило. Он все так же искал любой предлог, чтобы отлучиться из дому и навестить Потвору, хотя теперь делать это стало неизмеримо труднее и удавалось в основном днем, а это было опасно.
И тут произошло событие, которое помогло Борису освободиться. Причиной всему стал великий князь. Наверное, только он один мог изменить судьбу Бориса, и он ее изменил.
Длительное мирное время заставляло великого князя искать, куда бы он мог направить накопившиеся силы. Ему пришло на ум расширить свои уделы, укрепившись на юге — потому что он узнал, как это можно сделать, не ведя войны.
Дело в том, что более полусотни лет назад возле Киева Ольговичами был сожжен небольшой городок — Остерский Городец, бывший законной вотчиной Мономаха, который его и построил. Со времени Долгорукого суздальские князья имели право на этот город. Но, увы, сын Мономаха, князь Ярополк Владимирович, когда-то не сумел его защитить. Городец Остерский больше не восстанавливался, так и лежал грудой углей и золы, постепенно зараставшей травой и мхом.
Но место-то оставалось! И оно по-прежнему было за суздальским князем, то есть за Всеволодом Юрьевичем. И ему очень захотелось этот Городец отстроить заново. Мысль укрепиться посреди Южной Руси и на глазах у Святослава, недалеко от Чернигова, вблизи днепровских то-родов Рюрика, захватила великого князя.
