В ночь перед походом ему приснился орел.

Это был, без сомнения, тот самый орел, которого дядя Всеволода, византийский император Мануил, велел сажать рядом со своим троном на особую подставку, обшитую алым бархатом — чтобы когтистым лапам птицы было удобнее и они не соскальзывали. Клюв и когти орла были позолочены, что делало его еще более важным и грозным. Это был один из знаков императорской власти, каковым Мануил придавал большое значение. Он мог остаться спокойным, узнав, что венграми разорен какой-нибудь его город и жители убиты, рассеяны и уведены в плен. Но приходил в бешенство, если в одежде, принесенной ему, обнаруживал беспорядок, который мог — пусть и незначительно — принизить владыку в глазах подданных. Впрочем, бешеный гнев дяди никогда не выливался в крики и угрозы, как это бывало у русских князей: лишь глаза его суживались да голос становился тихим, вкрадчивым, так что маленький Всеволод долго не мог понять, отчего мертвеют одинаково лица слуг и приближенных, если Мануил не замахивается на них жезлом и не ругает бранными словами.

Приснившийся орел был тот, да не тот, потому что вместо крыльев у него были человеческие руки, и во сне он манил Всеволода куда-то, и это казалось страшным и непонятным: как поступить? Полететь, что ли, за птицей? Он чувствовал, что если захочет, то полетит, но не на погибель ли зовет златоклювая птица? А если отказаться и прогнать орла, то не будет ли это малодушием? Тем самым малодушием, которого начисто были лишены любимые витязи из сказок. Трусость не приличествует князю, а ведь он теперь — великий князь. Вспомнив об этом, Всеволод проснулся.

За окном едва-едва начинало рассветать. Марии не было рядом. Еще с вечера она удалилась на свою половину, плачущая, потому что знала: под утро за дверью послышатся тяжелые шаги, затем раздастся осторожный, но настойчивый стук в дверь, и низкий, густой голос воеводы Сбыслава скажет, что войско готово, все на ногах и на конях и пора выступать. Мария не хотела слышать этого. Да Всеволод и сам не хотел, что поделаешь?

— Прокша! — позвал он. Мальчишка не отзывался, и Всеволод, стараясь рассердиться, позвал громче: — Прокша, аспид![7] Спишь, что ли?

Ответа все не было. Босой, в длинной рубахе, поеживаясь со сна, Всеволод подошел к двери, толкнул ее. Мальчишка-слуга, уже вскочив с лавки, на которой спал, преданно смотрел в глаза молодому князю.

— Чего уставился? А ну, живей — умываться, одеваться! Живо у меня!

Прокша, дворянский сын, с такой истовостью кидался исполнять приказания, что Всеволода это неизменно веселило. Вот и сейчас раздражение ушло, и захотелось сказать парнишке что-нибудь строго-шутливое, как обычно. Он готов был с наигранной свирепостью заявить, что вот, мол, по твоей милости опоздаю, а войско ждать не будет. И осекся, вдруг поняв, что великому князю не подобает так шутить, потому как войско у него первое и нет уверенности в том, кто кому нужнее — князь войску или оно князю.

Умываясь, натирая зубы ароматической палочкой, как Марьюшка велела делать, и нетерпеливо помогая Прокше одевать себя, Всеволод думал, что очень многому теперь придется учиться заново и ко многому привыкать.

Юрята ждал его у крыльца, держа в поводу коней — своего и Всеволодова, словно заранее знал: не станет князь дожидаться, когда придут его будить, сам соберется. Всеволод, взглянув на Юряту, в который раз подивился: вот ведь, и годы не берут его. Был Юрята-новгородец для маленького Всеволода дядькой и пестуном, сказочником и защитником, для юноши Всеволода — учителем боевых наук и утешителем в юношеских горестях, поверенным в душевных тайнах. Таким остался и сейчас. Ни жены, ни детей своих не завел, Всеволод-княжич заменил ему семью. А поди, много красавиц вздыхало по нему, да и сейчас, наверное, любая за него пошла бы. Хоть седина в бороде Юрятиной, а стан стройный, как у девушки, плечи могучие, руки железные, взгляд ясный. Только посмотришь на него — и на душе делается легче.

— Здравствуй, княжич, — весело поздоровался Юрята, называя Всеволода так по давней привычке. И, поняв оплошность, смутился: — Прости, государь. Пора ехать, бояре ждут. И войско уж стоит.

Перед тем как помочь Всеволоду забраться в седло — это княжичу-то, который не одного коня объездил! — Юрята любовно оглядел государя. Все было ладно пригнано и хорошо сидело — и короткий, расшитый золотом походный плащ, и серебряные бляхи нагрудного панциря прилегали ровно, без перекосов, и меч в дорогих, усыпанных каменьями золотых ножнах казался в точности по руке. Подставив сведенные вроде стремени ладони под княжеский сапог, он подсадил князя в седло. Потом взлетел на коня сам и уже старался все время почтительно находиться немного позади Всеволода.

Совсем рассвело, когда выехали из главных, Золотых ворот. Великий князь ехал впереди войска в окружении своей дружины. Лица воинов не все были ему незнакомы: многие до него служили покойному брату Михаилу, но немало встречалось и новых лиц. Впрочем, Всеволод знал, что набором дружины, которая будет теперь старшей во всем войске, занимался сам Юрята, а во главе ее поставлен бывалый воин и знатный владимирский горожанин Четвертак, человек прямой и честный. Так что на дружину можно положиться.

Ополчение собралось небывалое. Казалось, половина города, взяв оружие, отправилась в поход с великим князем, а оставшаяся половина провожала войско. Тысячи людей стояли на стенах внешнего города, глядя вслед своим родным и близким. Всеволоду захотелось увидеть — может быть, напоследок — Марию, но он знал, что в числе провожавших ее не было: вчера еще распрощались, и он сам просил ее не устраивать заведенного обычаем прощального обряда с воплями и причитаниями, чтобы не бередить душу. Ему суеверно казалось, что так он вернее возвратится живым и невредимым.

Вслед за старшей дружиной в телеге везли уложенные стяги и хоругви: не до пышности, вчера на совете решено было выступать как можно скорее, чтобы успеть встать в засаду и ударить на неприятеля внезапно. Посланный вчера же утром дозорный отряд донес, что ростовское войско движется к Юрьевскому полю, сам город Юрьев минуя, и в поле-то как раз на них и ударить бы, когда начнут разворачивать походный стан. На том и порешили.

Без своих знамен ехала и боярская конница. Перед угрозой страшного врага, ненавистного всем Мстислава, бояре раскошелились и собрали добрую дружину. Юрята говорил, три тысячи конных в полной справе и с оружием. Да что бояре! Весь народ владимирский последнее готов отдать, чтобы не идти под ростовскую власть, под вероломных и алчных Ростиславичей. Помнили люди короткое да злое правление Ярополка, который с юга привел своих бояр и отроков ненасытных, отдав им город на разграбление и поругание. Никто не был спокоен ни за имущество, ни за жизнь свою. Матери боялись выпускать дочерей на улицу: разве уследишь за овечкой среди голодных волков? И ни защиты, ни справедливости. К Ярополку обращаться за правосудием даже и не стоило: сей князь настолько погряз во грехе, что даже святыню владимирскую — икону Божией Матери — у Соборной церкви отнял да зятю своему, рязанскому князю Глебу, подарил, а церковь ограбил и казну ее себе присвоил. Вот какие были времена. И видно, хочется Ростиславичам те времена вернуть. А ну, верни попробуй!

Широкая Владимирская дорога была как река в половодье — русло еле вмещало людской поток, и протянулся он, казалось, до самого края земли.

Всеволод думал: куда вынесет его эта река? В бурное ли море, где без конца придется скитаться по волнам — от одной битвы до другой, или к Желанному спокойному берегу? В свои двадцать два года он впервые обрел собственный постоянный дом, собственный мир, по которому всегда так тосковала душа его, и потерять все это казалось ему немыслимо, хуже смерти. Поэтому он постарался использовать все способы, чтобы утихомирить Мстислава. Да и способов-то таких всего два: решить дело либо миром, либо войной. О третьем способе — отказе от великокняжеского стола — Всеволод и не думал.