Шесть лет назад Игорь бил Кончака под Переяславлем и тогда же вынудил этого влиятельного половецкого князя заключить мир с Ольговичами. Двум князьям было что вспомнить. Они уважали силу и воинский опыт друг друга, и время в походе летело для них незаметно. Игорь не раз говорил Кончаку, что хотел бы видеть его русским, на что Кончак уверял Игоря, что тот, благодаря своему мужеству и благородству, вполне достоин занимать одно из первых мест среди половецких князей.

Наконец полк Игоря и половецкая орда встали на берегу реки Черторый возле Дулебского озера на длительную стоянку и здесь внезапно подверглись нападению Рюриковой дружины.

Сеча была страшная. Игорев полк и орда были разбиты и уничтожены. Сам Игорь вместе с Кончаком едва успели на ладье уйти к Чернигову. Кончак потерял лучших своих мужей — брата Елтута, князей Козла Сотановича, Тутура, Бякобу, Чугая, Конячука и многих других знаменитых воинов.

Собрав через несколько дней жалкие остатки своего войска, Кончак вернулся обратно в свои степи, обещая себе никогда больше не служить русским князьям. Игорь отправился в Киев к Святославу, понес ему печальную весть.

Туда же, в Киев, Рюрик отправил посольство с предложением мира. Расстроенный Святослав охотно согласился заключить мир, хотя условия, которые выдвигал Рюрик, могли считаться оскорбительными для князя Киевского. Ему оставался только Киев, а все города по Днепру отходили к Ростиславичам. За это Святослав признавался Ростиславичами старейшим и они давали ему клятву верности. Особо оговаривалось отдельное условие, касающееся половцев. Поганые должны были быть признаны врагами Руси, и задача не допускать их больше в русские земли объявлялась общей для Ольговичей и Мономаховичей. Рюрик и Давид не могли не поставить этого условия: ненависть к поганым была присуща всему их роду. Летом мир был подписан.

Так закончился поход Святослава. Итогом этого великого предприятия явилось то, что наибольшую выгоду получил великий князь Владимирский Всеволод Юрьевич. Его владения оставались почти не тронутыми войной. Его враги теперь были слишком заняты тем, что следили за выполнением мирного договора, чтобы еще думать о войне со Всеволодом. Новгород оставался недружественным, но думал о защите своих рубежей, а не о союзе со Святославом. И вообще — Всеволоду из Новгорода поступали сведения о том, что Святослав, пока весновал там, произвел на многих влиятельных новгородских мужей весьма неприятное впечатление. Всеволод знал, что так и должно быть: вольные новгородцы не могли не увидеть во властолюбии киевского князя угрозу своим вольностям.

Всеволоду оставалось выжидать, когда Новгород обратит свои взоры к нему, предлагающему дружбу и покровительство, а не рабство. В умении выжидать своего часа великому князю Владимирскому на Руси не было равных.

— Не плачь, Любавушка, — говорил Юрята, гладя вздрагивающее плечо жены. — Пора им учиться ратному делу, не маленькие.

— Как это не маленькие? — Снова вскинулась Любава, на этот раз не забыв прикрыть одеялом груди. — Бориске двенадцать только, а Добрыне и того нет. Пропадут они там!

И опять уткнулась в подушку, всхлипывая. Юрята поморщился: ему казалось, что весь этот плач жена завела не потому, что так уж переживала за мальчишек, а чтобы лишний раз показать, что ее голос в доме не последний.

Как ни была хороша семейная жизнь Юряты, а все же он порой с грустью вспоминал преимущества прежней холостяцкой жизни. Особенно когда насыщался Любавой, недолгое время после этого. Или когда она проявляла свой нрав, пытаясь ему перечить в пустячных, на его взгляд, делах. Сейчас эти два условия как-то совпали, что случалось очень редко. Непонятно, почему нужно объяснять женщине то, что она все равно не уразумеет своим бабьим умом, а должна принимать, потому что ей так положено. Испокон веку сыновья с отцами на войну ходят, а матери дома плачут. Ну и плачь себе тихонечко! Ругаться-то зачем? Лежали тихо-мирно, уже совсем засыпать было начал — и на тебе, завела разговор со слезами.

— Кто сказал, что пропадут? Ничего им не будет, — все еще примирительно пытался говорить Юрята. — Я за ними не пригляжу, что ли? Ждан тоже присмотрит. Добрынюшка от него и не отходит, когда тот не с князем. Да и не пустит их никто в бой. Смотреть будут. Я в их годы вон уже с войском на литву ходил, а был как Добрыня ростом. И ничего со мной не сделалось.

Любава между тем всхлипывала все реже. Полное, атласное плечо, выглядывавшее из-под одеяла, понемногу успокаивалось.

— Дело недолгое, — продолжал Юрята, — ничего с ними не случится. Ночи сейчас теплые. Да хоть бы и зима была — пусть привыкают. Им возле князя быть, глядишь — воеводами станут. И князь говорит, чтобы я их с собой взял.

— Князю, конечно, своих сыновей хочется, — вдруг не сварливым, а каким-то жалеющим бабьим голосом произнесла Любава. — Родных-то деток он бы, чай, не брал на войну.

— Да что ты? Князь только об этом и мечтает. Сколько раз говаривал: дочек на коней не посадишь.

— Все бы вам на коней да на коней. Ну, спи.

Юрята сразу закрыл глаза, но почувствовал, что сна нет. А ведь собирался заснуть — завтра вставать чуть свет, готовиться к походу. Коней посмотреть, сбрую. Мальчишек собирать дольше, чем себя. Им дело незнакомое, а надо, чтоб собраны были честь по чести.

— Спи-и, — протянул Юрята. — Сама взбулгачит, а потом спи ей. Что ты эти разговоры завела на ночь глядя? Ведь говорено-переговорено. Весь сон теперь порушила.

Любава помолчала, потом снова начала вздрагивать. Юрята пригляделся: не плачет ли? Нет, смеется. Ну вот — теперь смешно ей стало. Что будешь делать с бабой? Впрочем, известно, что с бабами делают.

Юрята просунул руку под одеяло и прошелся ладонью по привычному и милому пути: по спине к мягко раздвоенным ягодицам. Любава коротко и сладко вздохнула, переворачиваясь на спину, позволяя мужу раскрыть себя.

После уже не ругались и заснули. До расставанья им еще оставалась одна ночка — завтрашняя.

Утром начались сборы. Когда Юрята спустился из опочивальни, мальчишки уже ждали его. Проснулись ни свет ни заря, бегали, наверное, коней своих смотреть, не случилось ли чего с ними за ночь?

Дело, которое Юрята назвал недолгим, было еще и обычным — предполагалась осада города Торжка. Сей город, восстав из пепла, вновь посадил у себя князем Яро-полка Ростиславича. Увы, Господь, послав в свое время князю Ярополку чудесное прозрение, по ошибке, наверное, вставил ему волчьи глаза. Этими глазами Ярополк неустанно глядел в сторону Владимирской земли и вел себя вполне по-волчьи. Действительно как волк возле деревни: всех жителей не съест, а овцу утащит. Новое зрение, видимо, застило Ярополку ум. Тревожа беспрестанно рубежи Всеволодовых владений, каждый раз получал отпор: великий князь заботливо охранял свои границы. С малой дружиной, какую только и мог содержать разоренный Торжок, на что надеялся князь Ярополк? Новгород ему не помогал и не обещал помощи — требовал лишь охранять Новгородскую землю, а не воевать с могущественным соседом. Неоткуда было ждать помощи Ярополку, и все же он снова и снова нападал на села по реке Тверце, ходил к Угличу, жег и грабил все, что можно, и каждый раз еле успевал унести ноги, преследуемый, точно волк, до первого леса.

Князю Всеволоду, наслаждавшемуся покоем и радостями мирной жизни, Ярополк очень досаждал. Если бы еще кто другой! Но этому своему заклятому врагу великий князь спускать новые обиды не собирался. Не собирался и уговаривать его одуматься и прекратить вражду, как поступил бы с другим князем, будь то хоть сам Святослав! В середине лета Всеволод объявил поход на Торжок.

Можно было не ходить самому — послать Ратишича с дружиной или Юряту — да хоть кого, потребовав, чтоб Ярополк был доставлен на простой телеге и в цепях. Всеволод решил идти во главе войска, и княгиня Марья даже не отговаривала его, понимала, что великий князь должен сам покончить с племянником.