Он мгновенно сгоняет с лица печаль и кладет рамку с фотографией стеклом вниз на ночной столик. Он очень удивлен ее заботой; до сих пор она ни разу не проявляла внимания, не любила говорить о чувствах — ни о своих, ни о его. Она не из тех, кого зовут сочувственными натурами.

— Да, благодарю вас, — отвечает он, поднимает глаза на нее и пытается улыбнуться. — Мне нравятся женщины в мужских пижамах.

— Вы хотите сказать, вам нравятся женщины без пижам, — поддразнивает она.

— Ну почему же, Контесса, — улыбается он. — Если бы я не знал вас лучше, я бы сказал, что вы строите мне глазки.

Ее лицо неуловимо суровеет.

— Ничего подобного, — отрезает она.

— Конечно, — мягко соглашается он. — Я и не думал. Хотите войти? Или посидим где-нибудь еще?

Сама не зная почему, она входит в его спальню и садится в кресло, обитое светлым кремовым атласом. Будто защищаясь, подтягивает колени к груди.

— Брайони будет очень скучать по дяде Гаю, — говорит она. — Вы будете писать ей?

— Обязательно, — отвечает он. — Буду слать ей телеграммы с Цейлона.

— Вы надолго собираетесь туда?

— Надеюсь, нет. Только улажу дела.

— Понимаю.

— Другие на вашем месте спросили бы: какие дела?

— Гай, это меня не касается.

— Я бы рассказал вам все, что вы захотите узнать.

— Рассказали бы? — переспрашивает она. — Например, о чем?

— Например, о том, какая вы удивительная.

— Я не желаю слышать этого, — тусклым голосом произносит она. — И никакая я не удивительная. На самом деле вы меня совсем не знаете.

— Я знаю то, что видел. И знаю, чего я хочу.

— Чего же вы хотите? — спрашивает она, мгновенно надевая на лицо маску вежливой отстраненности, какую она обычно носит при чужих. Но только Гай ей совсем не чужой.

— Конечно, тебя.

— Почему?

Гай озадаченно смотрит на нее. Никогда прежде женщины не задавали ему такого вопроса.

— Почему я хочу тебя? Ты хочешь спросить — почему я хочу тебя такой, какая ты есть? — вслух размышляет он. — Ты в самом деле считаешь себя таким чудовищем? Ты можешь посмотреть мне в глаза и сказать, что я тебя совсем не интересую? И никакой другой мужчина тоже?

— Да, — отвечает она. — Да, могу.

— Понятно. — Он не требует, чтобы она посмотрела ему в глаза и сказала это. Боится, что она и вправду скажет. — Но я тебе не верю.

— Гай, меня не интересует, что вы думаете и чего вы хотите, — печально произносит она, теребя ворс на бархатной подушке. — Это не имеет к вам никакого отношения.

— Ты имеешь в виду то, что случилось с тобой? То, что сделало тебя такой?

Она в ужасе смотрит на него.

— Я знаю, с тобой что-то стряслось, — продолжает он. — Нечто, полагаю, такое ужасное, что тебе не хочется об этом говорить. Ты будто бы… не знаю, как сказать… запечатала себя в сосуд. В тебе гнездится какая-то боль и гложет тебя изнутри. Мне хотелось бы помочь тебе, — со страстью говорит он. — И хочу я только одного: разреши мне помочь. Хочу, чтобы ты поверила: мне можно доверять, и я согласен ждать, пока ты не поверишь в это.

— Я не прошу жалости, — возражает Белладонна. — Она мне не нужна.

— Я предлагаю тебе не жалость, — тихо говорит он. — А любовь. Ты знаешь, что я люблю тебя.

— Вы не можете меня любить. Я этого не хочу, — говорит она. Именно так, слово в слово, ответила она когда-то Леандро. Помнит ли она об этом? — Я не способна любить. У меня нет сердца.

— Это неправда, — возражает он. — Ты любишь свою дочь; ты любишь Томазино. Лора, и Хью, и все, кто живет здесь, боготворят тебя, и ты это знаешь. Они видят в тебе доброту, даже если ты сама ее не замечаешь.

— Хватит, — грубо прерывает она его и встает. Когда такими же словами с ней говорил Джек, она заставила его поклясться, что он никогда больше не произнесет этого. Но Джек знал гораздо больше, чем Гай. И Гай значит для нее гораздо больше, чем Джек. — Никогда больше не говорите так со мной. Я этого не хочу.

Я каждый день размышляю: что же со мной не так? — сказала она когда-то Леандро. — Но не могу… И, наверное, никогда не смогу… Я не хочу быть такой, но по-другому не умею. Это сидит слишком глубоко во мне, не вытравишь.

— Мне все равно, — говорит Гай. — Я люблю тебя, как никогда в жизни не любил ни одну женщину, и не стыжусь сказать это. И если ты хоть когда-нибудь думала о ком-то, кроме себя, то должна понимать, как мучительно для мужчины объясниться в любви женщине, которая, и он знает это, с презрением отвергнет его. Но меня это не остановило, не остановят и любые твои слова, и я буду любить тебя до последнего вздоха.

— Так говорил и Леандро, — отвечает она, глядя в пол. — Что он меня любит. Что можно пылать гневом и ненавистью к одному человеку и в то же время любить другого.

Но Леандро годился ей в дедушки. Это совсем другое дело. Леандро ее спас.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — произносит Гай и встает. Вдруг его обжигает острой болью неожиданная мысль: он действительно совсем ее не понимает.

— Почему он не должен был любить тебя? — Он вздыхает. — Но ты права. Я вынужден уступить. Я в самом деле не знаю, кто ты такая, Контесса. Ты даже не сказала мне своего имени. — Он поднимает на нее глаза, полные боли. — Почему ты мне не доверяешь? Почему не можешь сказать, кто ты такая? Кто ты? Кто ты такая?

Он делает шаг к ней, но она отшатывается и вжимается в кремовый атлас кресла. Ее лицо искажает такой ужас, что Гай мгновенно отдергивает руку.

— Что? Что я такого сказал? — в отчаянии спрашивает он. — Контесса, что с тобой? Что случилось?

Он догадывается: она больше не видит его. Он инстинктивно отшатывается от нее и садится на кровать, кутается в одеяло.

Она все еще вжимается в кресло, застыла в панике, как загнанный в угол зверек.

— Я приведу Томазино, — говорит ей Гай. — Я встану, медленно, и пойду приведу Томазино, хорошо?

Он скатывается с кровати, широко распахивает дверь и бежит ко мне в спальню. Его лихорадочный стук сразу же будит меня.

— Не знаю, что я такого сказал, — сообщает он, запыхавшись.

— Уверен, вы ни в чем не виноваты, — говорю я ему, и мы спешим к его двери. — Подождите снаружи. Нет, приведите Орландо. Его комната в конце коридора, наискосок от высоких напольных часов.

Я вхожу, тихо шепчу по-итальянски, потом сажусь на кровать и жду, пока она стряхнет оцепенение. Я не видел ее такой с тех пор, как мы жили в Ка-д-Оро. И не думал, что когда-нибудь увижу. Я считал ее неумолимой, как стальной капкан. Столько лет она была тверда, далека и несокрушима.

Я недоступна пониманию, — говорила она Джеку, отвергая его любовь. — Я — порождение фантазии, и больше ничего. Я ничего не могу поделать, только найти их и заставить страдать.

Я не знаю, что с ней делать; мне одному не справиться. О, как бы я хотел, чтобы здесь был Маттео! Только он и умеет утешать ее.

Взгляд Белладонны направлен в какую-то точку над кроватью Гая. Я не касаюсь ее из опасения, что вызову еще более сильную реакцию. Проходит немного времени, она содрогается всем телом, и глаза останавливаются на мне.

— Пусть он уйдет, — говорит она, раскачиваясь взад и вперед. — Пусть он уйдет.

На миг у меня перед глазами вспыхивает давно забытое зрелище — влажный лоб мистера Дрябли. Пусть он уйдет. Так говорила она ему в Мерано, когда он напугал ее.

Кто вы такая? Зачем вы здесь?

— Он ушел, — говорю я, будто успокаиваю ребенка. — Тебе ничто не грозит. Ты в своем доме, в Виргинии, и тебе ничто не грозит. Пойдем, пора спать. — Я оглядываюсь — в дверях высится массивная фигура Орландо. Мне сразу становится легче.

— Cara mia, — говорит ей Орландо. — Avanti, per favore, cara.

Будто в трансе, она медленно поднимается и выходит с ним. Он отводит Белладонну в ее комнату. По дороге он будет тихо разговаривать с ней по-итальянски, голосом глубоким и успокаивающим, как у Леандро, и посидит с ней, пока она не уснет. А потом сядет и будет охранять, пока она не проснется.