— Нет, не забыл. Просто оговорка. Извини. Больше не буду.

— Изабелла мертва. Умерла много лет назад. А имя Ариэль действует мне на нервы. Ариэль — это звучит так приятно, так воздушно. Так угодливо. Оно мне тоже не нравится. Не желаю никому угождать.

— Ты ничего не имеешь против имени «Белладонна»? — осторожно спрашиваю я.

— Нет, когда это произносит Леандро, — бормочет она.

Не пытайся сбить меня со следа, дорогая моя. Я не раз замечал, как ты все чаще украдкой беседуешь с Катериной Мариани, поварихой и стрегой, чьи макароны столь же приятны на вкус, как и ее снадобья.

Но всему свое время.

Еще до того, как был произнесен этот новогодний тост, Белладонна начала чаще появляться в большом хозяйском доме, куда мы заходили по воскресеньям на традиционные завтраки с Леандро. Он сидит во главе огромного деревянного стола в обеденном зале, и мы болтаем о всякой приятной чепухе — о красоте садов, о видах на урожай. Леандро не заглядывал на нашу половину; месяц шел за месяцем, и Белладонна начала понемногу выходить из безопасного укрытия своей комнаты. Из моего сердца постепенно улетучивалась тревога.

Когда мы приехали, Леандро поместил нас в одном из коттеджей для гостей, и Белладонна закрылась там в состоянии, близком к кататонии. Она сильно сдала в эмоциональном отношении, возможно, потому, что теперь ей не приходилось беспокоиться о внешней стороне жизни, и поначалу ее состояние было гораздо хуже, чем в Мерано. Она не желала слушать утешений, не допускала к себе никого, кроме Маттео, который общался с ней на собственном языке знаков и слогов, да еще Брайони — для дочери она пыталась взвинтить себя до какого-то исступленного материнства. И еще слушала радио. Она просила самые мощные радиоприемники, слушала их день и ночь. Частенько, в любое время суток, я слышал, как она тихо разговаривает с диктором.

По ночам до меня доносился тихий плач Белладонны — она приглушала радио и рыдала под его негромкие звуки. Но она ни разу не впустила меня утереть ее слезы. А днем, когда я, как когда-то в Бельгии, приносил ей еду на подносе, я заставал ее в беспокойстве — она расхаживала по комнате, торопливо писала что-то в блокнотах, которыми меня снабжал для нее Леандро, и разговаривала с голосами по радио. Видимо, строила какие-то планы, чтобы не сойти с ума окончательно.

Так она оплакивает то, что утрачено, говорил я себе, оплакивает по-своему. Пусть.

По крайней мере, в своей комнате она чувствовала себя в безопасности: окна расположены высоко, они такие узкие, что влезть в них невозможно. Попасть к ней можно было только через потайной ход, скрытый за гобеленами в комнате, которую занимали мы с Маттео, а балконная дверь выходила на небольшую террасу, обрамленную со всех сторон отвесными обрывами. Террасу ограждали высокие колючие кусты, высаженные в больших, глубоких терракотовых горшках. Мы специально постарались, чтобы жилище стало надежным укрытием для Белладонны, безопасной игровой площадкой для Брайони, неприступной крепостью для незваных гостей.

Здесь она и затворилась от мира. Нам оставалось только смотреть и ждать.

Давным-давно, когда Ка-д-Оро был монастырем, наш маленький коттедж служил приютом для монахов. Он располагается на вершине высокого холма, террасы широкими уступами спускаются к деревне в долине, вокруг на многие акры тянутся виноградники, поля подсолнухов, оливковые рощи. Попасть в обширные угодья роскошного палаццо можно только по узкой, извилистой дороге. При взгляде снизу дворец напоминает неприступную крепость, но всякий раз возвращаясь после похода на рынок, я поздравляю себя с тем, что мы, наконец, можем назвать это место нашим домом. Вероятно, дворец кажется нам таким уютным, потому что нам спокойно в нем, за кольцом толстых каменных стен, где деревянные потолки в гостиной расписаны знаками Зодиака; где разноцветные кафельные плитки на полу приятно холодят ноги в летний зной; где в длинном коридоре на третьем этаже, возле превращенных в спальни монашеских келий, выстроились в нишах каменные бюсты из Помпеи; где стены спальни Леандро расписаны фантастическими фресками с изображением танцующих нимф и сатиров. Меня, естественно, больше всего тянет в кухню, где над мраморными раковинами развешаны медные горшки, у плиты хлопочет Катерина, а ее муж, Роберто, помогает нарезать помидоры, но еще больше я люблю уединяться в читальном зале на втором этаже колокольни, близ крыла для прислуги, откуда открывается великолепный вид на центральный двор, или в плавательном бассейне с бирюзовой водой, словно выкопанном прямо в склоне холма. Оттуда кажется, что даже земля в усадьбе имеет тот же цвет, что и камни в кольце Леандро.

Но где мы больше всего чувствуем себя как дома — это, конечно же, в библиотеке. Пусть она не такая роскошная, как та, что осталась в Бельгии; о том доме мы никогда не говорим. Я часто застаю там Леандро, в те дни, когда он не уезжает по делам в Рим или Флоренцию, что случается редко. Его судовладельческая империя умело управляется хорошо подобранными заместителями, и он доверяет им улаживать все сложные вопросы. Подозреваю, что он выискивает нити, которые могли бы помочь нам в наших поисках, однако до сих пор ничего не нашел. Мы никогда не разговариваем о его поездках, и я никогда не заикаюсь о своих догадках Белладонне. Если уже сейчас эти поиски окажутся бесплодными, то она может отказаться от своей идеи еще до того, как найдет в себе силы покинуть убежище и выйти на охоту всерьез.

В конце дня мы с Леандро часто прогуливаемся возле пруда с золотыми рыбками, где на темную воду падает крапчатая тень кипарисов. Дорога туда лежит мимо источника Диониса, из которого вместо вина бьет вода, мимо часовни и семейного склепа, по извилистой тропе, мимо затаившейся совы, к театру с открытой сценой, спрятанному в тени раскидистых деревьев, чьи ветви переплетаются над скамьями для зрителей. Там мы часто находим Белладонну — она сидит на резных гранитных ступенях, смотрит, как гоняются друг за другом по древним каменным плитам яркие солнечные зайчики.

Иногда мы отдыхаем на террасе библиотеки и любуемся, как она покачивается в гамаке, привязанном между двумя узловатыми абрикосовыми деревьями, и потягивает сок водяного кресса, который Катерина приправляет бодрящими травами из своего огорода, чтобы улучшить кровообращение. Леандро терпелив, он ждет, пока она окрепнет. Он знает, что она, когда будет готова, придет к нему сама, как пришел я. А тем временем он охотно обучает меня нравам и обычаям света. И его прислуга тоже меня учит. Естественно, они все любят меня, потому что я говорю на их родном языке, приправляя его для остроты самыми яркими бруклинскими перлами. И еще потому, что я очень обаятелен.

Каждое утро начинается с жаркого спора — кому сегодня будет дозволено присматривать за Брайони. Ее любимец — толстяк Роберто; он подкупает малышку печеньем, которое печет специально для нее. За это на него беззлобно дуются Дино и Ринальдо, которые ухаживают за лошадьми, Паскуале и Гвидо — шоферы, старший садовник Бруно, а также все горничные. Карла Фантуччи, главная экономка, напевает Брайони колыбельные. Даже ее неразговорчивый муж, мясник Марио, был замечен в том, что выдавил улыбку, когда Брайони, учась ходить, ухватилась за его ногу. Как и надеялся Леандро, эта маленькая хохотушка с колечками светлых рыжеватых волос и огромными зелено-голубыми глазами вдохнула в суровый дом новую жизнь. Теперь слуги целыми днями распевают: веселые детские песенки для Брайони, народные песни и арии для вашего покорного слуги. Я тоже учусь петь, внимательно прислушиваясь к указаниям Карлы, которая не замечает неестественной трещинки в моем голосе. Белладонна усердно осваивает пианино и клавесин, а изредка я даже слышу, как Маттео пыхтит над этюдами и гаммами. Он считает, это полезно, чтобы сохранить гибкость пальцев, но вообще-то предпочитает упражняться в карточных трюках и жонглировании, показывает фокусы, доставая из высокого цилиндра кроликов. Он устраивает представления для детей прислуги, они хохочут от восторга и совсем перестали бояться его. Сдается мне, он решил стать первым в мире молчаливым фокусником.