— Нет, — отвечаю я, но мой голос дрожит.

— Когда я покупал вашу свободу, мне рассказали, кто вас предал, — продолжает он. — Если бы не я, ты бы не стоял сейчас здесь и не помыкал своим бесценным узником. Но я все равно скажу. Ты должен знать.

Наступает краткая, напряженная тишина. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не ответить ему, но сил не хватает. Я спрашиваю его, кто же это был. Слова сами соскальзывают с языка, я не успеваю остановить их, хотя и понимаю: он всего лишь дразнит меня, чтобы отомстить за мое превосходство в разговоре. Эти слова повисают в воздухе, будто удушливый дым, будто воспоминание о том, как вонял Мориц, с дробовиком под мышкой возвращаясь с ночного обхода.

Кто это был? Кто вы такой? Зачем вы здесь?

Он опять смеется. Он чуть ли не счастлив. Его скрежещущий смех гулко перекатывается по склизким кирпичным стенам.

— Да твой же родной брат, толстый ты дурень, — говорит он. — Вас предал Маттео. Как ты думаешь, почему ему отрезали язык? Чтобы он не сумел рассказать о своем падении. Но эти итальяшки ничего не могут сделать как следует. Никчемный народ. — Он все еще смеется. — Нехорошо поступил твой любимый брат-близнец, очень нехорошо. Желал тебе смерти. Разве можно так поддаваться ревности?

Где-то возле моей лодыжки зарождается болезненная дрожь, она поднимается все выше, к сердцу, сжимает его тугим кольцом, охватывает мое тело, как корсет, зашнурованный так туго, что я не могу дышать и хватаю воздух ртом.

— Иди же, спроси его, — говорит Его Светлость. — Я тебе разрешаю.

Вот как он этого добивается, осознаю я. Вот как он правит ими — членами Клуба. Вот почему слуги так преданы ему. Вот почему и мы были ему верны; вот почему мы остались в Бельгии. Он находит у каждого человека слабое место и наносит убийственный удар.

Неужели Леандро был так же безжалостен с врагами? Нет, Леандро, наверное, был достойным противником. Леандро знал бы, что делать, как обезвредить эту бомбу, пока она не взорвалась и выстроенное нами здание не рухнуло с чудовищным грохотом.

— Я так и знал, что вы это скажете, но я вам не верю, — говорю я, стараясь не выдать голосом своих мыслей. Я не доставлю ему удовольствия, не покажу, как больно он ранил меня. — От всего вашего могущества вам остался только язык. Вид у вас куда более жалкий, чем вы полагаете.

Он опять мерзко хихикает. Я оставляю его и иду искать Маттео. Он в бассейне, плавает кругами, соблюдая идеальный ритм, туда — обратно, туда — обратно. Я долго сижу и смотрю. Наконец он вылезает из воды и по-собачьи встряхивает шевелюрой. Проклятье. Волос у него гораздо больше, чем у меня. Это несправедливо. Наверно, женитьба действует, как тоник для волос.

Этого мне никогда не узнать.

— Седеешь, — замечаю я, когда он вытирается полотенцем.

— Как и ты, fratello mio, — отвечает он. Его Светлость плохо действует на нас. Нам кажется, что мы опять очутились в Бельгии. — Что случилось? Он говорил тебе всякие гадости?

— Как ты догадался?

— Потому что он говорил те же самые гадости мне.

Тяжелое кольцо вокруг моего сердца мало-помалу распадается.

— Догадываюсь, — говорю я, и мы оба улыбаемся. — Почему ты сразу мне не сказал?

— Хотел посмотреть, выкинет ли он тот же фокус с тобой.

— Премного благодарен, fratello mio, — говорю я.

— Не за что.

Я лениво болтаю ногой в теплой воде бассейна.

— Что будем делать? — спрашиваю я. — С одной стороны, нам нужно, чтобы он сидел взаперти и страдал много-много лет, но, пока он здесь, пока он жив, мы тоже взаперти, страдаем вместе с ним.

— Леандро говорил: если мы не знаем, что делать, значит, мы еще не готовы к этому, — говорит Маттео.

Размышлять и планировать, подразумевает он. Планировать и размышлять.

— Нам поможет вот это, — добавляет он и протягивает мне книгу, которую читал. Толстый том в кожаном переплете. «Повесть о двух городах». Потом открывает ее. Внутри спрятана потрепанная книжечка, которую я ни разу не видел после холодного зимнего дня в Бельгии. «Руководство по ядам для знатоков».

— Знаешь, пора нам прекратить потрошить книги, — говорю я.

— Я опять подумывал о ботулизме, но это слишком рискованно. В доме очень много народу, — говорит Маттео голосом таким беспечным, будто речь идет о том, чтобы забрать Брайони из школы.

— Нет, мне этого не сделать, — отвечаю я. — Ни с безвременником, ни с чем-то другим. Больше не смогу.

— Понимаю, — говорит Маттео. Он закрывает Диккенса, и мы долго сидим, вытянув ноги в воде. Вдруг он смеется. — Ну о чем мы беспокоимся? — говорит он. — Решение здесь, у наших ног.

— Хлор, что ли? — спрашиваю я.

— Нет, drogato. В саду. В Саду Адского Пламени.

Я не сразу понимаю, о чем он говорит, и вдруг до меня доходит. Впервые за много месяцев я широко улыбаюсь.

— Мой милый старший братец, ну и хитер же ты, — говорю я ему, сияя. — Гениальная идея. Та самая штука, которая прикончила нашего гнусного страуса.

— Поганца Пушистика.

— Да, поганца Пушистика. Прикончит и Его Светлость.

Он имеет в виду мандрагору. Mandragora officinarium. Божественное растение, любимый талисман колдунов. Досточтимый корень, символ мужественности, он прокладывает себе дорогу сквозь толщу земли и изгибается, принимая очертания главной сущности секса. Растет здесь, в нашем собственном Саду Адского Пламени.

«Выкапывай его только на закате, — говорила Катерина. — Не дергай сильно, а то закричит. Заверни в саван и храни в темноте».

— Но мы же не знаем, как им пользоваться, — говорю я.

— Наверняка у Помпадур была книжечка по садоводству, где говорится о мандрагоре, — отвечает он. — Если она на латыни, попрошу Матушку Хаббард перевести нужное место.

— Пойду поищу, не откладывая.

— Только смотри, чтобы тебя не увидела Белладонна, — предупреждает он.

Хаббард охотно переводит главы из найденной мною книги. Ее пергаментные страницы пожелтели от времени, но содержание их не растаяло в веках.

— По словам мадам де Леспинасс, достопочтенной авторессы, признанного авторитета в садово-парковом искусстве середины восемнадцатого века, мандрагора имеет два ценных свойства, — говорит он ровным голосом, хотя в душе наверняка кипит от любопытства. Мысленно я еще раз благодарю Джека за ту дальновидность, с которой он подбирал нам персонал. — Это афродизиак и яд. Другими словами, служит для возбуждения и для смерти. Мадам де Леспинасс приводит несколько различных, необычайно сложных формул для каждого из этих применений. Переписать их для вас?

— О да, пожалуйста, — отвечаю я таким же ровным голосом, хотя в душе у меня все трепещет от волнения. — Если вам не трудно.

Слова Хаббарда помогают мне прийти к решению. Афродизиак и яд. Для возбуждения и для смерти.

Аромат убийцы — сильнейшее возбуждающе средство.

Да, мы приготовим афродизиак, белый крем в маленькой баночке, с легким запахом корицы, и спрячем его, пока не понадобится. Однажды ночью, когда она, измученная, погрузится в сон, мы с Маттео крадучись выйдем в сад и выкопаем корень мандрагоры, который она выращивала годами, поливала медовой водой, шептала заклинания, которым научила ее Катерина.

Мы будем ждать, что он закричит, но не услышим ни звука, кроме уханья совы, мышиного писка да прочих ночных шорохов.

Мы завернем корень в саван, высушим его, разотрем в порошок. Запах у него странный, очень едкий, и я опасаюсь, что кто-нибудь уловит этот запах на моих пальцах. На всякий случай мы не снимем кожаных перчаток и каждый день будем протирать руки целыми бутылями лосьона, так что никто ни о чем не догадается.

А если дела пойдут совсем плохо, приготовим яд, медленно действующий и неотвратимо смертоносный. Его Светлость никогда не догадается, что его еда отравлена. Мы будем кормить его, пока не появятся первые симптомы, но действие наступает так постепенно, что поначалу отравление будет похоже на обычное недомогание, и Белладонна ничего на заподозрит. А потом, когда ему станет хуже и он не сможет больше изрыгать ненависть, я шепну наш секрет ему на ухо, и он будет знать. Он узнает, что его отравили самым могучим колдовским символом мужественности, и поделать ничего нельзя. Противоядия не существует. Мы будем увеличивать дозу очень медленно, осторожно, о, как тщательно мы спланируем его смерть, будем выжидать, пока он не захлебнется собственным ядом. А потом наступит конец. Он будет кричать, корчиться в мучительной агонии, и смерть покажется ему благословением, и никто не придет утолить его боль, кроме призраков замученных рабынь.